Голубой горизонт

— Ты счастливец, Кадем ибн Абубакер, — сказал пророк. — Ибо я услышал твою исповедь, и меня тронули твои мольбы. Я дам тебе последний шанс искупить вину.

Кадем упал ничком, не смея ответить этому голосу. А тот заговорил снова:

— Кадем ибн Абубакер! Ты должен омыть руки в крови сердца убийцы твоего отца, предателя и еретика, греховного кровосмесителя аль-Салила!

Кадем ударился лбом о землю, подвывая от счастья: пророк оказал ему великое милосердие! Потом, сев на пятки, он воздел руки с растопыренными пальцами. Из раны на одном из них продолжала сочиться кровь.

— Господь велик! — прошептал Кадем. — Молю, подай мне знак твоего благоволения! — Он протянул руки над огнем. — Аллах! Великий! Единственный!

В жаре огня кровь на пальце зашипела и подсохла. А потом ранка чудесным образом закрылась, как морской анемон. И кожа зажила прямо на глазах Кадема.

Он вскинул руки над головой, восхваляя Бога. На месте раны не осталось никакого следа. Кожа выглядела гладкой, чистой.

Кадем распознал в этом знак, о котором просил.

— Господь велик! — провозгласил он. — Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед — его последний истинный пророк!

После ужина со всей семьей Дориан и Ясмини ушли. Ясмини сначала обняла Сару, потом сына, Мансура. Она поцеловала его в глаза и погладила по волосам, сиявшим в свете костра, как расплавленная медь.

Том обнял Дориана так, что у того затрещали ребра.

— Черт побери, Дориан Кортни, я уже думал, что наконец избавлюсь от тебя и отправлю в Оман!

Дориан тоже стиснул брата в объятиях:

— Да, не везет тебе! Буду досаждать тебе еще долго.

Мансур лишь коротко обнял отца, но ничего не сказал и даже не посмотрел ему в глаза, а его губы сжались от горького разочарования. Дориан грустно покачал головой. Он знал, что сердце Мансура рвется к славе, а собственный отец лишил его такой возможности. Боль еще оставалась слишком сильной, чтобы пригасить ее успокаивающими словами. Дориан отложил разговор с сыном на потом.

Дориан и Ясмини вместе пошли на берег. Как только они очутились вне круга света, отбрасываемого костром, Дориан обнял жену. Они не разговаривали, потому что все уже было сказано. А прикосновение выражало их любовь сильнее, чем слова. У отмели, к которой вплотную подходило глубокое место, Дориан снял одежду и размотал тюрбан. Передав одежду Ясмини, он нагим вошел в воду. Течение между утесами было сильным, а вода — холодной. Дориан нырнул в глубокий пролив и снова вынырнул, задыхаясь и фыркая от холода.

Ясмини села на песок и наблюдала за ним. Она не разделяла с ним любовь к холодной воде. Сначала она просто держала в руках свернутую в ком одежду мужа, потом почти зарылась в нее лицом. Вдыхая мужской запах своего супруга, она восхищалась им. Даже после стольких лет он ей не надоел. Запах мужа заставлял Ясмини чувствовать себя защищенной. Дориан всегда улыбался, когда Ясмини брала его сброшенную рубашку, которую он носил целый день, и надевала вместо ночной сорочки.

— Я бы и кожу твою на себя натянула, будь это возможным, — серьезно отвечала она на его поддразнивания. — Так я чувствую себя ближе к тебе.

Наконец Дориан вышел на берег. Капли воды с крошечным светящимся планктоном стекали по его коже, и Ясмини вскрикнула от восхищения:

— Сама природа украшает тебя бриллиантами! Господь тебя любит, аль-Салил, но все же не так, как я.

Он наклонился к ней и поцеловал солеными губами. Взяв у нее тюрбан, вытерся им. Потом обернул его вокруг талии, как набедренную повязку. Длинные мокрые волосы упали ему на спину.

— Ночной ветерок высушит меня раньше, чем мы дойдем до хижины, — сказал он, когда они возвращались к лагерю.

Страж приветствовал их, когда они проходили мимо костра. Их хижина стояла в отдалении от домика Тома и Сары. А Мансур предпочитал ночевать с корабельными офицерами и матросами.

Дориан зажег лампы, и Ясмини унесла одну из них за ширму в дальнем конце комнаты. Она украсила их жилище персидскими коврами, шелковыми драпировками и шелковыми подушками, набитыми гусиным пухом. Дориан услышал бульканье воды, лившейся из кувшина в таз, а Ясмини что-то тихонько напевала, умываясь. Дориан почувствовал, как слегка напряглось его мужское достоинство: Ясмини так готовилась к ночи любви. Он отбросил в сторону мокрую одежду и тюрбан и вытянулся на пуховом матрасе. Он смотрел на силуэт жены на китайской ширме, разрисованной цветами и птицами. Ясмини нарочно поставила лампу так, чтобы отбрасывать тень, — она знала, что муж наблюдает за ней. Когда она встала в большой таз и наклонилась, чтобы омыть интимные места, то повернулась так, чтобы Дориан полюбовался театром теней и увидел, как она готовит себя для него.

Выйдя из-за ширмы, она скромно опустила голову, позволив волосам упасть перед ее лицом, как темный занавес, прочерченный серебром. И, прикрыв ладонями низ живота, сквозь эту вуаль одним глазом посмотрела на мужа. Этот глаз, большой и прекрасный, светился страстью.

— Ах ты, соблазнительная и сладострастная гурия! — выдохнул Дориан, уже окончательно возбудившись.