Горящий рукав (Проза жизни)

Володина везде встречали с восторгом — обнимали, восхищались, куда-то вели. Но он, в своем неизменном потертом костюмчике с мятым свитерком, скукоживался еще больше, сконфуженно бормотал, словно его приняли за другого. К его великой формуле — «Стыдно быть несчастливым» — с годами приросла еще одна, не менее важная: «Стыдно быть великим!» Понимать это надо так: стыдно быть величественным, сановным, изрекающим. Как и многие (но, к сожалению, не все), чувствую этот стыд и в себе. Стыдно быть памятником, возвышаясь и презирая людей, расспрашивая, кто будет на приеме, куда собираешься пойти, — все ли твоего ранга? Вряд ли в таком случае душа твоя еще жива и болит за кого-то. Конечно, ты будешь пытаться изрекать что-то благородное, но кто ж поверит тебе?

Стремление к постоянному «умалению» своей личности, постоянная вина, постоянная неловкость от чьего-то внимания — все это уже стало «маской» Александра Моисеевича, но маской, вызывающей всеобщее горячее сочувствие и любовь и в конце концов — симпатию всего общества, которому такой образ гораздо ближе и симпатичнее, нежели «монументальный». Все время как бы проигрывая, ошибаясь, проявляя слабость и виноватясь, Володин этим самым в конце своей жизни выиграл, как никто другой. Кому-то неискренняя, расчетливая любовь «нужных людей» кажется выигрышней — но выигрывает совсем не он, а тот, кто обрек на растерзание свою душу и жизнь.

Если бы Володин пришел в Пен знаменитым (пусть даже в прошлом) драматургом, пусть даже уже ослабевшим и спившимся, — мы бы приняли его с почтением, только и всего. Но он ненавидел это — эксплуатировать старое, закладывать в ломбард вечности успехи прежних лет. Тьфу! Художник, если он художник, трепещет всегда! И он показывал это.

Когда он явился, я кинулся к нему не как к классику (пьесы его, честно говоря, оставили меня холодноватым), — я кинулся к нему как к автору пронзительных, ошеломляющих, переворачивающих душу стихов и прозы самых последних лет! Надо все лучше писать, даже если жизнь все отчаяннее, и именно как раз поэтому — вот что он показал. И на тебя не должны влиять никакие награды! В последние годы они сыпались на Володина, как снег, — а он оставался абсолютно таким же, как раньше. Все ли выдерживают такую жизнь? А все ли — Володины?

А девушки опять бегут,
Пересекая свет и тьму.
Куда бегут? Зачем бегут?
Им плохо тут? Неплохо тут!
На них прохожие в обиде.
Завидуют уставшие.
«Бегите, девушки, бегите!» —
Кричат им сестры старшие.
«Бегите же, пока бежится.
А не снесете головы,
Хотя бы память сохранится,
Как весело бежали вы!»

ШТЕМЛЕР

Слава славой, но, когда Володину пришла пора помирать, рядом оказался лишь один неизменный Илья Штемлер. Сколько людей толпилось возле, стоило Володину хоть куда-то прийти, но весь этот шум к делу как-то не пригодился, мгновенно развеялся, и осталась лишь видимая часть: один седой человек, скромно одетый, навещает в больнице своего друга, скромного умирающего старичка. Весь понт остался где-то там, где он ценится, а в деле был лишь Илья.

Илья пришел в пустую больницу, почему-то в этот час не было никого, зашел в двухместную палату, в которой лежал один Володин (матрас на соседней койке был свернут валиком)...

Володин спал. Илья пошел в другую палату, женскую, и рассказал там, что за человек тут рядом лежит, скромно умирая, не угнетая никого. Женщины заохали, захлопотали.

Каждому Илья сделал добро, в отдельности или кучно. И если к кому-то из нас приходит несчастье — звонит первый он, словно самый молодой и не занятый из всех. И — приезжает один он, почему-то единственный из всех знакомых.

Вот звонит просто так:

— А книгу ты свою отослал на премию? Обязательно отправь!

— Да ну! Бесполезно!

— Отправь, отправь! Ну, хочешь, я отправлю?

Рядом с добрым и всегда бодрым Ильей становится стыдно: «Чего раскис? Надо больше другим помогать — тогда и сам не развалишься!» Илья — пример.

Что он за все это имеет? Ясную душу. Появилась ли она как следствие светлых его дел или светлые дела из-за ясной души? Расчленять не стоит, одно без другого не живет.

Что он за все это имеет? Кучу неприятностей. Смекалистые люди соображают — Штемлера можно обижать, он не огрызнется. Всякие аналитики, проверяющие на живом свои новые, но мертвые теории, сдвигают Штемлера, не соответствующего их выкладкам, во второй ряд. Наберут своих людей и тешатся, вешая друг на друга бляшки: этот — первый, этот — второй, даже близко не допуская тяжеловесов, чтоб не обрушили их помост. Через год их никто уже и не помнит — бал правит другая сволота. А Штемлер лишь благодушно улыбается: «А кто это? Могу помочь».