Горящий рукав (Проза жизни)

Вот я сижу у себя дома за столом. Сердце колотится. Только что мне позвонил Миша Ю. и сказал, что пункт 14-г в составленном мной Большом Уставе Малой Ассоциации Союзов никуда не годится. Как же так? Мне накануне же звонил Толя 3. и говорил, что четырнадцатый хорош, а плох двенадцатый. Кто же прав? О том, что прав я и оба пункта хороши, я уже не думаю. Я звоню Толе 3., чтобы он подтвердил мне, что хотя бы четырнадцатый хорош (двенадцатый... четырнадцатый... Номера верблюдов!). Жена Толи 3. говорит мне в телефон, что Толя только что вышел в булочную, и вернется буквально через пять минут, и сразу позвонит. Я мечусь по комнате, нетерпеливо гляжу на часы. Когда же?! Кровь старого охотника бурлит... Охотника на кого? Как долго тянутся эти минуты! О! Уже и шестая пошла! Жена не передала Толе? Он сам не захотел мне звонить почему-то? Кровь стучит в голове. Пошла седьмая минута! Самому позвонить? Гигантским усилием воли удерживаю я дрожащую руку, потянувшуюся к трубке. Позвонить вторично в течение десяти минут — значит, полностью унизить себя. Слава богу — настолько я еще соображаю!.. Или позвонить? Рука безвольно тянется к трубке, и тут — о счастье! — звонок! Все же любит меня Толя 3., не совсем я еще потерян! Хватаю трубку. «Да-да!» И — с недоумением отодвигаю ее от уха. Вместо ожидаемой радости что-то совсем другое, непонятное! Женщина (?!), к тому же с иностранным акцентом (?!!), сбивчиво говорит, что она переводчица из Хорватии, хочет перевести мою книгу и просит сказать мои условия... Какая-то чушь! При чем здесь Хорватия, когда я жду, что мне скажут про 14-й пункт?

— Извините, — говорю я. — Не могу сейчас с вами разговаривать — жду важного звонка!

И кидаю трубку. И тут же хватаю ее. Но в ней лишь гудки! Что я наделал? Упустил красавицу! Совсем задергался, забыл, для чего живу!.. А верблюд так и не позвонил.

ЧУЛАКИ

Потом водитель рассказывал: «Я даже не понял, как это произошло. Начальник отпустил меня домой пообедать. Живу я на тихой улице, на которой движения почти нет, которая и называется — Полевая. Пообедал. Вышел, завел машину. И тут увидел чуть в стороне какого-то странного человека с собакой на поводке. Как-то очень странно он двигался. Я еще подумал — надо быть осторожнее. Но он был еще довольно далеко. Я стал медленно разворачиваться, кузовом вперед. И вдруг подбросило. Я вышел. Человек этот оказался под колесом, как — непонятно. И собаку тоже придавило, но она выскочила. Как человек этот оказался под колесом? Не мог я наехать на него, да еще при такой скорости!»

Так погиб Михаил Чулаки. Эту версию я слушал в Белогорке, под Сиверской, где открывалась в библиотеке выставка, посвященная годовщине его смерти. В истории этой много загадочного, так же как в нем самом.

Не видя его, можно было сказать, что жизнь его обычна — медицинский институт, потом работа, попытки написать о работе, первые книги. Но уже и работа, которая обычно сама выбирает молодых, а не молодые ее, у Чулаки была не совсем обычной: сумасшедший дом, или, как его еще называют, дом скорби, на окраинной захолустной речке Пряжке. Когда я однажды оказался там, тяжелые сводчатые своды придавили меня, даже еще до встречи с контингентом и персоналом. Да — здесь может долго выдержать только человек не совсем... обычный. И, раз увидев его, уже нельзя было сказать, что он человек обыкновенный. Даже в весьма затейливой писательской среде он резко выделялся. Туманный его взгляд за толстыми окулярами был неуловим, бездонен, смотрел в какие-то дали, неведомые нам. Иногда он как бы приветливо щурился — но это морщились лишь уголки век, глаз это не касалось. Сипловатая медленная речь шла из какой-то бездонной глубины и, словно пройдя много-много фильтров, тупиков и узких мест, выходила как бы безжизненной. Дождаться от него быстрой, а тем более эмоциональной реакции на чужую речь было невозможно. Как бы бурно собеседник к нему ни обращался, хоть какие потрясающие — или возмутительные — вещи он ни сообщал, ответ Чулаки был всегда одинаков. Чужие слова как бы долго падали в какую-то бездонную, неизъяснимую глубину и зачастую никакого отзвука вообще не получали, канув в бездну. Чулаки сидел так же недвижно, иногда даже приветливо улыбаясь, правда неизвестно кому. Это был первый человек в моей жизни, который мог не ответить на слова, обращенные к нему, и даже не прореагировать. Для этого нужна, несомненно, какая-то сила, большая уверенность в том, что можно из каких-то внутренних соображений вести себя именно так, невзирая на посторонних. И эта странная сила и уверенность поражали в нем и даже как-то сбивали тебя с ног: почему он так реагирует или даже не реагирует совсем? Ты что, совсем уже ничего не значишь? Или причина не в этом? А в чем же тогда? Объяснить это его близорукостью было можно, но с большим натягом... слышал-то он вполне хорошо.