Горящий рукав (Проза жизни)

Плотный, коротко стриженный, круглолицый Новоселов приподняться не смог, но повернулся к залу и кивнул. Зал зааплодировал, но не так горячо, как Романкову. Новоселов был человек непростой, непрозрачный. Его помощь литературе несомненна, его страстная душа симпатична, но основная деятельность темна. Говорили, что он несколько часов проводит по соседству с Законодательным собранием, в дорогом ресторане «Адамант», там у него была как бы вторая, «настоящая» приемная, где он решал свои самые главные денежные дела. И в тот уже забытый 1999 год он смог спасти столь любимую всеми «Северную Пальмиру», и главное — захотел это сделать! Значит, душе его было тесно в одних только «деловых разборках», она жаждала большего! И благодаря таким людям теперь может существовать культура. Лестно ли это для культуры, прилично ли для государства — доводить духовную жизнь до такого риска? Десятая, юбилейная церемония «Северной Пальмиры» оказалась последней.

Некоторое время спустя Новоселова убили. На перекрестке Московского проспекта, когда он ехал на работу, сотворили «пробку», и какой-то боец, подскочив к машине, поставил на крышу магнитную мину. Водитель попытался высадить Новоселова, но времени было всего несколько секунд, и он не успел. Мина взорвалась. Новоселову оторвало голову.

Но это было потом. А сейчас он сидел в зале филармонии, на почетном месте, и лучшие люди города аплодировали ему.

ВЛАСТЬ — НЕ СЛАСТЬ

На этой церемонии и мне повезло — премию по номинации «Проза» присудили мне за недавнюю книгу «Грибники ходят с ножами». Зал зааплодировал довольно дружно. И может, это и был лучший миг моей жизни? Я чувствовал, что этот зал меня любит, что для них Валерий Попов — имя приятное, собравшее в себе прелести и гротески петербургской школы. Радовались даже москвичи. Своего они никому не отдадут, борются жестко, но вот такой петербуржец Попов их устраивает. Многократно радостно чокнувшись с москвичами и петербуржцами, я вышел из Малого зала филармонии на Невский.

Тяжелая статуэтка «Северной Пальмиры» (бронзовая колоннада с венком наверху) прорвала жалкий пакетик, который кто-то мне дал, и наполовину свисала из дырки. Огромный диплом из кожзаменителя распирал этот прозрачный мешочек, грозя прорвать его своими углами. Кроме того, там теснилось несколько больших книг, подаренных друзьями-москвичами. Славная добыча — вот только мешочек плох: единственная проблема моей жизни на ту минуту.

Низкое горячее солнце светило вдоль Невского. Рядом со мной были две очаровательные спутницы, готовые помочь нести мои трофеи. Тут на солнце вышел Александр Володин, тоже лауреат этой премии, с которым мы горячо любили друг друга, и мы радостно обнялись. Что еще нужно для счастья? Ничего. Мне было шестьдесят лет. «Грибники» — моя двадцать пятая книга. Далеко не каждому удается такое — тем более и предыдущие, как я не раз видал, крепко затрепаны в библиотеках. Репутация моя безупречна — в том виде, разумеется, какой слепил ее я. Так бы мне и стоять в тех горячих лучах счастья и не делать больше движений — и порядок: «Жизнь удалась!», клич моей юности подтвердился.

Тем более недавно я получил еще одну не менее тяжелую статуэтку, которую присудили мне знаменитые мастера юмора и сатиры и которую мне в шикарном казино вручил любимый и уважаемый мной Семен Альтов, — так что успех мой не узок, а широк.

Стой, грейся и не рыпайся больше! Лучше, чем в эту минуту, не будет все равно!

Зачем же кинулся я в темное болото общественной жизни, где напрочь изгваздал свои белые одежды? Такое же окаянство было и у отца, профессора-селекционера: только его научные и производственные заслуги всеми признавались и его начинали засыпать наградами и грамотами, он тут же, вывернувшись из надоевших объятий, отчебучивал какую-нибудь новую, невероятную и дикую теорию, с которой кидался на всех, яростно доказывая, что именно в ней и есть истина, а все предыдущее, проверенное и награжденное, — чепуха. Даже уже и ученики его, и ученики его учеников посолиднели и, чего-то достигнув, спокойно «рубили капусту» и ни о каких бунтах не помышляли, а отец все кидался и кидался и успел доказать многое, казавшееся невероятным, хоть и не все, и даже на сессии, посвященной его девяностолетию, кипел спор, который он тут же и заварил... дай бог каждому, и мне, такого девяностолетия! «Все новое входит с кощунством на устах!» — любил повторять отец какого-то философа. Тут я в батю. Не люблю солидных людей, устоявшихся мнений: коробка-то давно пуста! Это просто ее так почтительно носят.

Итак — зачем я согласился? Чтобы уравновесить как-то «домашние радости» по принципу «клин клином», чтобы было зачем выйти из дома, когда там становится невмоготу? Отчасти. Жена и отец зачастили по больницам. И я ходил уже туда, как на праздник, — зная, что, когда они выйдут, будет намного тяжелей.