Горящий рукав (Проза жизни)

Но, видимо, я надеялся и на улучшение существования друзей-писателей? Ведь удалось нам что-то сделать для людей пишущих в Пен-клубе, вместе со Штемлером и Цветковым? Хотя бы книги издать, затеять литературный журнал «Мансарда», проживший недолго, но ярко... Тут — другое? Да, тут не так. Это я понял позже. Во-первых, не тридцать членов, а триста семьдесят. И нету той общей идеи, что нас соединяла в Пен-клубе: идеи борьбы с реакцией, для которой и был создан Пен-клуб и всемирно поддерживался. Союз писателей — организация государственная, созданная государством для поддержки писателей и их книг и теперь им брошенная. Поднимем?

Ушами я, конечно, слышал о пренебрежении меценатов и правительства к нашим проблемам (Фоняков достаточно громко говорил), но мышцами, хребтом тяжести еще не чувствовал. Жена, в ситуациях самых трагических, говорит: «Нисяво-о-о!», но как это «нисяво-о» образуется, не знает никто. И вообще всегда кажется, что плохое если случится, то не с тобой. А мне всегда была свойственна излишняя эйфория.

Но все же не эйфория была тут главной, а гнев. Что с нами сделали? За что? Мы ли не старались, чтоб наступили эти новые благословенные времена? За это нам закрыли все издательства, где мы раньше печатались, отобрали магазины, где наши книги прекрасно продавались. Новая пресса то ли по незнанию, то ли по заданию в упор не видит никого из нас, рисуя там, где только что были мы, голое место. Нас — нет? Злонамеренное вранье! Просматривая всех вдруг ни из чего появившихся «королей и королев книжного рынка», вдруг заполнивших все рабочее пространство, хочется рявкнуть: да что ли, диспансер какой отсталого развития рассекретили и их лечебные упражнения стали издавать? Да любой из нас изобразит тысячи этих «королевств», когда приболеет или мучается с похмелья, и полно еще сил останется для нормальных книг! И говорить, что они нас вытеснили, это все равно что напустить в квартиру мышей, а после раззвонить, будто мыши нас вытеснили и теперь в наших квартирах они живут и книжки пишут. Да где ж им! Им бы сперва грамоту пройти! Делать из них победителей, заполняя этим полки, можно лишь по заданию того самого диспансера для неразвитых, в другом аналогичном диспансере выращивая «читателей». Удалось? Несомненно. Когда у нас что-то плохое не удавалось? Самое наглое, когда этот товар выдают за разнузданный секс или упоительный триллер... если бы так!

А все равно: книжки-то нормальные пишутся, в которых не картонная гармошка-развертка, а живая жизнь и талант. Посмотрите хотя бы! И к диспансерным вас уже не потянет — это все равно что картон после мяса жевать... «Вот именно поэтому и не пропустим!» — их ответ.

А наш? Вот его я и должен был дать, если собирался писателями руководить... Чушь! Не писателями. Писательской организацией, что, в отсутствие помощи государства, — последняя, может, пишущим помочь. Хотя бы книги наши показать!.. Показать? Где? Не пустят! Тем более — недолго им уже и оборону держать: скоро действительно писателей не будет. Кто ж сможет долго писать «в стол»? Не сталинские ж времена! Приступы ярости — и бессилия — одолевали меня. Что сделаешь? В Смольном создали комиссию, распределяющую немалую сумму между издательствами на поддержку изданий, но Фонякова туда не пригласили. Теснят?

Что я слегка разбираюсь в литературе, написав столько книг и с успехом их выпустив, отрицать трудно. Хотя, как оказалось, можно. Но тогда я еще этого представить не мог. Так, может, думал, в комиссию эту меня пригласят и книги наших писателей будут появляться? А раз за счет мэрии — то, видимо, и с ее поддержкой, — и в магазины поставят?.. Размечтался!

На диване, бледно улыбаясь после больницы, много уже часов без движения, сидела жена. С ней я не мог посоветоваться — решаться или нет. Судя по ее состоянию — конечно, нет. Но кроме ее состояния, еще и мое состояние есть! На очередном совете, проводимом пока Фоняковым, предстояло ответить — буду я выставлять свою кандидатуру на должность председателя Союза писателей или нет?

На совет я едва не опоздал — упрямый отец решил «купаться», как он это называл, ровно за час до моего ухода, как ни уговаривал я его перенести это блаженство на вечер. Вроде бы уговорил — но вдруг среди раздумий моих услыхал, как приоткрылась дверь в ванной и донеслось оттуда бултыхание струи. Упрямство осталось у него последней формой подтверждения его силы, когда-то могучей. И плевать! Ухожу! Все на горб себе нельзя брать! Сам же отец когда-то, смеясь, рассказывал, как казанские грузчики хитрят, когда грузят неподъемное. Я тоже казанский!

Я уже стоял в прихожей, в костюме и галстуке, надевая пальто, когда со скрипом отъехала дверь ванной и послышался сиплый его крик: «Валерий!» Как всегда, в самый «подходящий» момент, словно назло делает. Точно! Как ему сейчас заявить еще о себе? Плодя ужасы! Но рассуждать некогда. Главное — успеть! Сбросил в прихожей пальто, на бегу засучил рукава костюма. Отец лежал в грязной мыльной воде боком, почти ничком — видно, сорвался с краю ванной, когда вылезал.