Горящий рукав (Проза жизни)

Смольного он вообще не признавал — и это что-то давало, помимо морального удовлетворения, поскольку тогда готовился штурм и захват Смольного силами, которые дистанцировались как прогрессивные, и числиться в тех рядах было почетно и небесполезно. В чем разница между тем временем и этим, когда избрался я? Да только в том, что Смольный уже был взят, взят надежно и прочно, и оставаться по-прежнему партизаном, скрываясь в лесах, было уже глупо.

Горячие головы в нашем Союзе требовали похода на Смольный с требованием признания нас главным и любимым Союзом в городе. Вести нас наверх были должны примелькавшиеся в Смольном лица. Но потому они там и примелькались, что никогда не требовали невозможного — а только того, что хотели дать власти, чтобы себя показать. А требовать любви, причем от власти!.. ее и от обычной женщины получить непросто. А планы начальства мы не узнаем. И требовать с них любви, которая позарез вдруг нам понадобилась... это не пройдет.

Сразу после того, как меня выбрали, позвонил Саша Кушнер, замечательный поэт и такой же человек, и сказал:

— Сейчас я позвоню Гранину и попрошу, чтобы он пошел с тобой в Смольный и представил Матвиенко. У них, говорят, давняя дружба. Ну хочешь — и я с вами пойду?

Через десять минут он позвонил мрачный:

— Отказал. Сказал, что не любит ходить по начальству.

Но мне и так было ясно, что новая власть не проявит исключительной любви именно к нам. Время торжества демократии, «правых сил», увы, миновало. И на экранах и трибунах уже не видать доблестных защитников Белого дома и Мариинского дворца. Слава богу, все они живы и здоровы, но это самое радостное, что о них можно сказать.

Чего можно было добиться в такой ситуации — это равного отношения к двум Союзам, хотя бы внешне, да и то это нелегко, потому как руководители того Союза прекрасно знали дорожку в Смольный еще с советских времен и, бывая там, знали, где что находится. Даже пресс-секретарь губернатора Лукин был из того Союза.

Все это промелькнуло в моей голове за несколько секунд молчания после вопроса Валентины Ивановны... Сейчас смышленый Сабило скажет: «Мы не прочь!» — и Валентина Ивановна поймет, что именно вот эти писатели, патриоты, государственники пригодны для дружбы и сотрудничества и только лишь в них опора трона — а оппоненты их, эти вечные диссиденты, во все времена сеющие лишь смуту, и при новом их председателе лишь головная боль.

— Мы больше и не собираемся тратить время и силы на раздоры между Союзами, — вдруг произнес я. — Противоречия вовсе не исключают сотрудничества, по общим для нас проблемам.

Во!

— Совершенно верно, — проговорил Сабило. — Полностью согласен с Валерой.

С этого и начался долгий, мучительный процесс установления новых отношений между Союзами.

— Но объединяться — это сейчас сложно. Мы как два разных колхоза, с разными хозяйствами — сколько уже лет! — уточнил я.

— Вот, — Сабило протянул листок. — Можно с этого начать. Скоро будет 80-летие Союза писателей СССР, в котором мы все состояли. Надеюсь, город не останется в стороне?

— Ну конечно! — бодро улыбнулась Валентина Ивановна. — Но многое будет зависеть и от вас!

Что дальнейшие отношения с начальством «будут зависеть и от нас», это мы прекрасно поняли. Так кончилась долгая эра холодной войны. Правда, кончаясь, она несколько раз взбрыкивалась чуть ли не горячей — причем не только между Союзами, но и внутри их. «Не буди лихо, пока оно тихо». Но пришлось разбудить.

Я больше не собирался отдавать все почетные места в городе тому Союзу. К ним направляли и иностранцев, и других гостей. Им давали деньги на совещание молодых литераторов, на альманах «Молодой Петербург». Они выступали в Капелле со своими именитыми коллегами — Распутиным и Беловым. Складывалось впечатление, что в городе они только и есть. Но это и понятно — они всегда шли на контакт, а мы гордо отказывались. Даже в городском телефонном справочнике был лишь тот Союз. И вот теперь предстояло изменить ситуацию. Затевая городской фестиваль, я, честно говоря, только о наших и думал, а вовсе не о наших соперниках. Но на узкой дорожке нам было уже не разойтись.

Мы с Сабило созвонились и решили — в первый раз общее дело не разрушать. Хоть он и был в прошлом боксер, но по отношению ко мне был настроен мирно. Раньше было принято говорить друг о друге только пренебрежительно и в третьем лице, и вдруг — нормальный человеческий разговор. На нормальную человеческую речь трудно ответить хамством, и на постепенное увядание его я и рассчитывал. Мы давно были знакомы с Сабило. Он всегда был парторгом, я — диссидентом, но как-то обходились без хамства. Это, конечно, мой недостаток, который выбирающие меня проглядели: мало я бил парторгов по головам. С другой стороны — он тоже в свое время не придушил меня, хотя мог. Это обнадеживало. Меня. Но непримиримых коллег из обоих лагерей сразу взбесило. Это все равно что встретить два тяжеловооруженных отряда, прошедших к месту сражения сто верст по жаре, и вдруг предложить им: «Пошли купаться!» — «А зачем, спрашивается, вооружались? Зачем мучились — шли?»