Горящий рукав (Проза жизни)

Пришлось нам отвечать за годы нашего зазнайства, когда мы нагло считали, что и корректоры, и издатели, и книгораспространители существуют для нас. Выяснилось, что это мы для них! А им дай только волю! И волю почему-то дали, именно им.

«Школой» стали командовать ученики — причем двоечники. И оказалось, что они тоже не без идеалов — просто их идеалы десятилетиями угнетались, а вот теперь засияли нестерпимой красотой. Настало наконец времечко, когда простой охранник издательства мог с увлечением читать книжку, выпущенную этим же самым издательством, которое он охранял. И в книжке той все о нем написано: как он жил, как служил, причем его же, охранным языком! Разве ж раньше такое могло быть? Разве ж раньше кто-нибудь о нем думал? Раньше и охранников-то в издательствах не было, во всяком случае, на них не обращали того внимания... Зато теперь! Куда больше оказалось их, чем так называемых интеллигентов, которые раньше, оказывается, сами для себя и писали. Но вот — настоящий покупатель пришел! Хорошо, что Довлатов жил (и уже — не жил) на далеком американском острове, — а то и он бы под эту мобилизацию попал. Мол, вы, конечно, неплохо пишете — но время другого требует. Сделайте из вашего «Чемодана» сериал, и если какой-нибудь известный актер сыграет, например, роль чемодана, то с его фотографией на обложке вашу книгу начнут нормально раскупать!

Теперь мы с коллегами иногда заходили на второй этаж в большую, барскую, благоустроенную квартиру Некрасова. Николай Алексеевич Некрасов, певец бедноты, был не только поэт, но издатель лучшего прогрессивного журнала, причем весьма умелый, поставивший дело на практический лад и даже сделавший его доходным! В прихожей нас встречало чучело медведя, убитого, кажется, именно певцом природы Некрасовым. Мы с завистью озирали его квартиру и вспоминали стихи, полные страдания... Да-а-а. Глядя из этого вот окна через Литейный на подъезд знатного вельможи напротив, написал он горестные «Размышления у парадного подъезда» о бесправных крестьянах-просителях, изгнанных швейцаром. Стихи его навсегда ложатся в память и душу. До сих пор мы говорим о несправедливо обиженных словами Некрасова: «И пошли они, солнцем палимы!»

А теперь, солнцем палимы, пошли мы.

И куды ж мы пошли? Кто куда! Крова у нас теперь не было. Наш Дом писателей сгорел фактически, издательство «Советский писатель» — экономически (там был теперь салон для искусственного загара). Как будто естественного загара им мало!

Я уехал на дачу в Репино, которую арендовал один из членов нашего Литфонда, но арендовать перестал в связи с отъездом за рубеж. И туда въехал я. Прожил я там три лета. Удивительные были времена. Вот уж действительно — переломные! На второй год аренда выросла в полтора раза, чем мы были весьма недовольны и даже ворчали. Зато на третий год аренда выросла в двести раз — и тут мы, всем довольные, съехали. Но польза от этой дачи была, что-то я там, в тиши лесов, создал. Первое лето было холодное, ветреное, дождливое. Я сидел на террасе (в комнате протекал потолок) и медленно стучал на машинке. Я поклялся себе, что напишу сочинение, которое перебросит меня в новую эпоху, в мир чистогана, — или меня вынесут ногами вперед. И наша щедрая жизнь позаботилась о том, чтобы хотя бы одну часть своей клятвы я выполнил. Чтобы не околеть, я топил печку-цилиндр всяким мусором, что находил на помойках во время прогулок. И вдруг — раздался стук в дверь, и я увидел хмурого человека с железной тачкой, полной угольных брикетов.

— Надо, что ль? — мрачно произнес он, так, словно я долго умолял его об этом и он наконец сделал одолжение. Перед такими людьми всегда теряешься, даже если их должность невысока. Чаще всего она именно невысока, но именно потому наше интеллигентное воспитание заставляет перед ними суетиться.

— Да, пожалуйста — сюда, сюда! — радостно, словно я его страстно ждал, я показал ему на лист жести перед печной дверкой.

Рядом с крыльцом был деревянный пандус (сделанный, видно, для скатывания коляски). Гость с грохотом вкатил свою тачку и, подняв тучу пыли, высыпал уголь. Моя чистенькая терраса приобрела сразу вид заводского двора. Но раз надо. Туча медленно оседала. Сделав свое черное дело (черное не только по цвету, но и по смыслу, как оказалось потом), гость неподвижно застыл у грязной горы. Ах, да! Я полез в ящик, вынул деньги, какие там были. И протянул ему. Он хмуро взял их и сунул в карман фартука. Мало, наверное? — мелькнула паническая мысль. Впрочем, я хорошо уже его знал, встречал, хотя слегка в ином облике. И знал, что, дай я ему хоть миллион, хмурая морда на нем все равно останется. Образ!

Помню, еще когда я работал на верфи, у нас был точно такой кладовщик. В подвале, при тусклом освещении, за деревянным некрашеным столом, в неизменном треухе сидел, всегда хмурый. Требования на любые материалы, подписанные высоким начальством, бросал на пол. Ему не указ.

— Нету! — мрачно говорил. И если что-то давал, то после долгих наших унижений.