Город на Стиксе

Если бы не «городские сумасшедшие», я бы не про­держалась в этом Городе так долго. И сейчас не ехала бы на встречу к одной из ярчайших и милейших фигур это­го небольшого, но выразительного списка, кто-нибудь из которого всякий раз заявлял о себе в пик моей занято­сти и требовал немедленной аудиенции. Бросив два неза­конченных материала и разбитую поездкой Жанетту, я на­правлялась к Ларисе Михайловне Гобачевой, невероятное количество лет возглавляющей Дягилевскую гимназию.

По моим наблюдениям, функция у местных «городских сумасшедших» одна — собой и своей деятельностью за­полнять дыры в культурном контексте, которые они чув­ствуют как никто и вырабатывают просто нечеловеческую энергию для их заполнения. Конечно, прежде всего они пытаются занять себя, но так как ко всему, что они делают, применима приставка «гипер», то результата их деятель­ности обычно хватает на всех — и с лихвой. Гобачевой мы обязаны запатентованным для Города брендом под назва­нием «Сергей Дягилев», имя которого она извлекла из недр советского небытия и водрузила над своей гимназией.

Дело в том, что гимназия располагается в бывшем особняке Дягилевых, проданном с молотка за долги в кон­це XIX века. Мэтр Дягилев здесь жил аж до шестилетне­го возраста, пока семья не перебралась в Петербург, со­хранив, однако, имение на юге губернии. Каждому, кого приводят в стены гимназии, Гобачева пристально смотрит в глаза и проникновенно говорит магическую фразу:

— Это был единственный дом Сергея Павловича. Всю дальнейшую жизнь он жил в гостиницах и на съемных квартирах, так что дух его здесь.

Жизнь великого импресарио ей известна лучше, чем была известна ему самому. Посетители, чувствуя это, кива­ют и озираются в поисках духа, проникаются священным ужасом и начинают захаживать в музей Дягилева, распо­ложенный тут же. В музее, кроме атмосферы, ничего нет, что никого не смущает. Да и разве этого мало? В гимназии давным-давно работают одни фанатки (все остальные не прижились), а дети отдрессированы так, что если их под­нять среди ночи, они вам быстро разъяснят, кто шел под номером один в искусстве первой трети двадцатого века.

Неутомимая Лариса отрыла всех ближних и дальних родственников Дягилева, которые сначала пришли в ужас от ее напора, а потом ничего, даже начали приезжать.

Труднее было с начальством. Лет десять власти Города не могли выучить, кто такой С. П. Дягилев, как ни старались. Тогда Гобачева догадалась вцепиться в журналистов. Брала их теплыми, по одному, и каждый был вынужден написать про дягилевскую историю от пяти до семи материалов. У нее ко всем был свой подход, и даже голос для каждого свой: то просителный, то непререкаемо-жесткий, то жалобный, то официальный, а то «домашний», мягкий, доверительный.

Вот и сейчас, когда грядет очередной Дягилевский фе­стиваль, куда зовут музыкальных звезд не только второ­го и третьего, но и первого ряда, я понадобилась для того, чтобы поведать миру про очередного потомка великой фамилии.

— Пойдем, я тебе покажу! — поднялась Лариса из свое­го высоченного допотопного кресла и с несвойственным ее возрасту проворством полетела в актовый зал. — Портрет Нижинского в костюме Фавна. А? Каково? — махнула она рукой на стену в коридоре.

Ее лицо выражало такой острый девический восторг, что ничего, кроме «потрясающе», я выдохнуть не могла.

Напряженные плечи, вывернутые ладонями вперед и за­фиксированные в вертикальной плоскости кисти рук, стре­мительно-капризный поворот головы отдавались гулким эхом одного из самых знаменитых балетов дягилевских се­зонов, хореография которого была построена Нижинским на профильных позах из древнегреческой вазописи.

А вот «Весна священная», ну как?

За те полгода, что я не заходила, здесь появились девять новых репродукций, отобранных, как и всегда, по прин­ципу «настроения», которое не могли разрушить ни шу­мящие вокруг дети, ни бесконечные культурные меро­приятия, резво проводимые педагогическим коллективом, которым Гобачева правила, как Салтычиха.

Идем в музей, там прохладнее, — приказала Лариса и по привычке начала говорить не о деле, а о том, чем жи­ла в данный момент. — Приснилась матушка и говорит: «Кроме каторжников в кандалах никого не видно».

«Матушкой» Лариса Михайловна называла Елену Ва- лериановну, мачеху Дягилева, оставившую интересные, превосходно написанные воспоминания о семье сво­его мужа, которая была действительно необыкновен­ной — по-русски самобытной и европейски образован­ной одновременно. Прочитав ее книгу «Семейная запись о Дягилевых», я и сама заразилась ностальгией о великом минувшем настолько, что в залах гимназии мне все вре­мя мерещились многочисленные Дягилевы, Дягилевы, из года в год устраивающие театрализованные домашние праздники, играющие на всевозможных музыкальных ин­струментах и говорящие на разных языках.

Фраза про каторжников принадлежит бабке Сергея Дя­гилева и выражает ее первое впечатление от Города, кото­рый она не выносила совершенно, и все время проводила в Петербурге — в отличие от мужа, неожиданно пустив­шего здесь корни.