Город на Стиксе

Приснилась матушка. А это не к добру, — опять по­вторила Лариса. — Который раз замечаю: как скажет она мне про этих каторжников — все, жди беды. Ну, ты, Ли­за, помнишь, я рассказывала, как прошлый год здесь чуть пожар не сделался. Вот ладно, я не поленилась, приехала в четыре часа ночи! А позапрошлый год история с подва­лом — и тоже матушка явилась. Чего ждать сейчас? Ведь никому нет дела! Никому! Преставлюсь — ничего не бу­дет! Успеть бы памятник поставить.

Сохрани господь, — прошептала заведующая музе­ем, до которой донеслась предпоследняя фраза, заставив­шая ее буквально вжаться в стенку.

А вечных нет, Марина. Да! И, значит, мы должны ра­ботать, не покладая рук и ног. Именно что ног, которыми должны ходить к чиновникам и требовать, что нам поло­жено. А нам положен памятник — ведь стыдно от людей.

Деятельность гимназии — лучший памятник Дяги­леву, — начала было я, но Гобачева перебила меня, глядя куда-то сквозь стену:

Не дадут денег — вместе с детьми пойду на па­перть. — И, как всегда, без паузы продолжила: — Так я о чем хотела, Лиза! Нашли последнего племянника, тот, который от среднего брата, Валентина Павловича. Пред­ставляешь, живет в Костроме, полжизни проработал вра­чом, защитил диссертацию, и представляешь, професси­онально занимался музыкой: преподает в музучилище и выступает в симфонических концертах, фаготист. А? Вот что значит порода! Возьми материалы, черкни пару строк. На этой бы недельке. А?

От этой недели осталось два дня, идет материал о Крутилове.

Лариса знаком приказала подать чай и проговорила «домашним» голосом:

Читала твои слезы по Крутилову. Что говорить, эффектно. Я понимаю: да, сезон закрыт, лето, не о чем писать. Но, милые мои, в том, что он умер, нет никакой загадки.

Что вы имеете в виду? Вы знаете, кто это сделал?

Мои глаза выражали такое нетерпеливое изумление, что Лариса печально вздохнула:

Какая разница: кто, что? Вот почему, зачем?

И почему?

Гобачева отхлебнула чай, недоверчиво покосившись на печенье, и по-учительски отчеканила:

Как хореограф он закончился пять лет назад, когда собрал качков со всех спортзалов города и начал стряпать эти «шоу для широкой публики». Для черни.

Я пожала плечами:

Эксперимент, боковая ветвь творчества.

В серьезных работах пошли повторы, штампы. Ци­таты самого себя. К слову сказать, Дягилев этого боялся больше всего, из суеверного страха изгоняя художников и балетмейстеров, как только те начинали повторяться. Он знал, что делал, Сергей-то Павлович. А Георгий ваш думал: все просто.

Одно то, что вы сравниваете его с Дягилевым, гово­рит в пользу Крутилова.

Куда там сравнивать, о чем ты? Но кое-что, я соглас­на, было дано и Крутилову. А когда дают, — Лариса теа­трально возвела руки к потолку в лепнине, — то и спра­шивают. Час пробил — и спросили.

О господи, вас послушать, Лариса Михайлов­на, — чуть не фыркнула я, — так иных наших художе­ственных руководителей иных академических театров лет тридцать назад следовало ликвидировать по этой же са­мой причине. А ничего — справляют бенефисы, получают звания.

Да не путай ты грешное с праведным! — Ее голос за­звенел почти торжественно. — Художественные руково­дители академических театров — во-первых, образован­ные люди; во-вторых, они вышли из театральной среды и, в-третьих, прошли театральную школу. Ну, обделил их зачастую Бог талантом, чтоб сидели, не высовывались в своих академических гробницах по семьдесят лет — что с того? С Крутиловым другое. Он выскочка. Но выскочка с врученным божьим даром. За дар и спрашивают. Вот по­смотрели и решили отозвать.

На всякий случай, оглядевшись по сторонам, я спросила:

А Дягилева — тоже отозвали?

Да. Отозвали. По другой причине.

И по какой?

А слишком жирно было бы Европе, если б Сер­гей Павлович поработал еще. Пусть это переварит, если сможет.

Гобачева завела свою пластинку о русском Серебря­ном веке, доставшемся пресыщенной Европе, а я подума­ла о том, что Лариса хорошо выкрутилась, спрятавшись от нашей суетной, да и своей женской жизни в Серебря­ный век, укрывшись в монастыре под названием «явление Дягилевых». И гори оно все синим пламенем.

Из прохладной сени музея я снова ухнула в уличную жару, которая не спадала даже к вечеру. Под моими са­бо плавился асфальт. Сейчас не в этом бы пекле торчать, а оказаться где-нибудь на берегу Чусовой или Сылвы, ку­да, бывало, возил меня Бакунин.

2

Отчего я осталась здесь так надолго? Оттого, что «пой­мала стрелу».

То есть я тогда думала, что поймала. На самом деле Го­род зачем-то решил меня задержать. И сделал это старым проверенным способом, послав мне бесперспективный роман на ровном месте.