Город на Стиксе

И жизнь, как он теперь думает, была бы совсем иной, если бы восемь лет спустя Павел не спохватился и не при­ехал повидать родителей, не наткнулся бы на свою Машу, с которой учился в одной школе, а через месяц бы она не забеременела.

Бакунин знал испанский и немецкий — нахватался в своих одиссеях, — ко всему относился с вынужденным юмором и, не скрываясь, катался на роликах. Своими эскападами он развлекал и отвлекал меня от грустных мыслей.

Месяца два мы встречались «просто так», и это выра­жалось в том, что он забирал меня с работы, и мы часа по два болтали в его старой «Волге». Потеряв бдитель­ность, я и мысли не допускала, что таким образом вкола­чиваю в наши отношения тот самый золотой гвоздь друж­бы, на котором так основательно может закрепиться и все остальное. И оно, разумеется, закрепилось.

Как-то я заболела, Павел приехал меня навестить. И наутро мы с изумлением обнаружили, что дружба наша закончилась. Началось нечто другое.

Это была самая глупая, самая ненужная и мешающая мне жить любовь, которая задержала меня здесь на целых два года. Наши отношения, кажется, ни на йоту не изме­нили партитуру его основной жизни, в которой он дей­ствительно много работал, потому что нужно было всех содержать, за каким-то чертом регулярно ходил с дру­зьями играть в бильярд и все время был ими востребо­ван — то в качестве водителя, то в роли переводчика. Эта жизнь текла по старому, никогда не меняющемуся сцена­рию — я же оставалась жизнью факультативной, и вооб­ще непонятно, как туда втискивалась.

Это я-то, «много об себе мнящая»!

Было ясно как божий день, что Бакунин, сам того не желая, занял в моей жизни не свое место. То место (где-то в районе грудины), где должна помещаться любовь, у ме­ня так долго пустовало и страдало от пустоты, вдруг за­полнилось тем, что подвернулось под руку, и теперь, как я ни пыталась тащить и выцарапывать оттуда это чувство, оно оставалось на месте.

Нет-нет, Бакунин не был кем попало, но не был и моим героем. Виной всему Город, ноябрь, одиночество.

Впрочем, он был отличным товарищем, и, если бы не хроническая нехватка времени, то моя черная дыра под на­званием «личная жизнь» могла бы заполняться им гораздо дольше. Во враждебном мне Городе он родился и вырос и, как все уроженцы, был его страстным апологетом. Он уверял меня, что если смотреть на Камское море из Мало­го Турбина (предкрайняя перед Заозерьем точка Города) и сильно не всматриваться в противоположный берег, где Чусовая сливается с Камой, то эта панорама — точь- в-точь Неаполитанский залив. Я сомневалась, и мы еха­ли проверять — то в это Малое Турбино, то в беренде- ечную Хохловку, и, преодолев уродливую вездесущую промзону — классические декорации для фильмов ужа­сов, — оказывались в роскошных местах, где синяя Кама рифмовалась с серебристо-желтоватыми скалами, а хол­мы и возвышенности были правильно-сказочными, как на полотнах старых мастеров.

— Ты понимаешь, — веселился Бакунин, — в каждом приличном городе должны существовать три вещи: трам­ваи, священные истуканы и классический университет. Вкупе с Камой мы вообще перевыполняем программу.

Я слушала его болтовню, ловила его привычный мяг­кий хохоток и думала о том, что лет десять-двенадцать на­зад он вполне бы мог представлять собой то лучшее, что было на местном рынке женихов.

От этого романа я очнулась в конце мая — под воздей­ствием запаха сирени и черемухи, которые, как всегда, возве­стили о том, что еще ничего не потеряно, и вручили мне спи­сок летних надежд и иллюзий на тему искрометной личной жизни, которая просто обязана сложиться так, как нужно.

Объявив Бакунину о разрыве и накупив умопомра­чительное количество коротких юбок, я решила жить по-другому. Отправлялась в историческое место на Верх­ней Набережной, где, как утверждает легенда, в одна тысяча восемьсот тринадцатом году сидел на скамейке сосланный в Город статс-секретарь Сперанский и каж­дый вечер с помощью компаса смотрел в направлении Санкт-Петербурга. Скамейки здесь давным-давно повы- корчевывали, но я отыскивала местечко и устраивалась за­горать. Неизвестно откуда возникали строчки: На Сенатской снега, снега, Над Казанским дожди, дожди.

Вспоминаю мой Ленинград,

Не вернется — не жди, не жди.

Я пыталась их отогнать, переделать, но слова стояли на­смерть, не менялись, не исчезали, и я поняла, что Ленин­град, мой Ленинград, и в самом деле больше не вернется, какое-то — кто знает какое — время я для чего-то должна прожить здесь, в Городе.

***