Город на Стиксе

Ну, Михаэль. и этот, Долгих из «Вечерки». Он зна­ешь кто? Он — фокстерьер: энергии много, толку мало. Глазенки выпучит и бегает, бегает.

Я, думаю, они не видят нас вообще.

Что?

Ну, смотрят: вроде женщина. И все. А сколько лет и что на ней, какая там прическа-туфли — ни боже мой.

Как? Почему?

Не знаю. Так устроены. У нас тут до тебя один рабо­тал, так он нас с Галкой вечно путал.

Вас? С Галкой?

Ну да.

Но Галка — темная, круглолицая, с короткой стриж­кой и на размер тебя побольше. А ты — ты высокая, ры­жая, с хвостом!

И что? Им все равно: что я, что Галка.

Чего же мы тогда стараемся, тратимся на шопинги и пилинги?

Не знаю. Чтоб занять себя, должно быть.

К двенадцати поехала в театр на похороны. Еле-еле пробилась. Еще бы чуть-чуть — и осталась на улице. Не­смотря на жару и закрытие сезона, люди шли и шли, и из страха Ходынки администрация перекрыла все входы и выходы. Тогда они встали широким кольцом на площа­ди перед театром и слушали панихиду из репродуктора. Как во время войны.

Гроб на сцене утопал в цветах, и это был самый ужас­ный и самый впечатляющий спектакль Георгия Крутило- ва. Я боялась к нему приближаться.

Неделя без Жанны казалась бесконечной. Тем радост­ней была встреча и упоительней ее отчет о поездке в Гер­манию, подробный и красочный.

Больше всего на свете Жанна не любила самолеты: ее укачивало. А тут перелетов получалось три штуки. Шесть взлетов-посадок, потому что сначала они зачем-то при­землялись в Екатеринбурге, затем — во Франкфурте-на- Майне и уж только потом — в Ганновере, где и проходила эта ЭКСПО.

— Да еще и видов никаких: мужики, скорее всего, дума­ла, сплошь дядьки с животами, так что я заранее пыталась не обольщаться. И все-таки: от ЭКСПО не отказываются, тем более, что женщин в делегации практически нет. В об­щем, настроение было еще то.

Проходя регистрацию в шесть утра и потом, тоскливо разглядывая соседей по «отстойнику», Жанка ощущала такое острое чувство одиночества, что была готова раз­реветься здесь и сейчас. Уж они-то наверняка озабочены не устройством личной жизни. Вот этот, лысый и зна­чительный, мается, что негде покурить. Вон тому, стро­гому и скучному, эта выставка нужна как прошлогодний снег. И все они хандрят, томятся и скучают. И ждут трех­часового антракта во Франкфурте: все выпьют, и, воз­можно, жизнь наладится. А ей что делать? Ничего. Взды­хать по сторонам. И сколько: год? Два? Пять? А может, не вздыхать? Поставить жирный крест и просто жить, как эти дядьки. Пятнадцать лет на все про все — осталось шесть, ну, может, восемь. Тихий ужас. Вспомнилось, как года два назад брала интервью у кинопринцессы Евгении Симоно­вой, и та сказала, что в тридцать лет пережила настоящий шок от этой цифры: «А потом ничего, рассосалось, я про возраст как будто забыла».

«Ну да, забыть, конечно, можно, но только при усло­вии, что решены все женские задачи, — размышляла Жан­на, рассеянно скользя взглядом по новому притоку пас­сажиров. — А что такое женские задачи? Муж, дети. Дети, муж». Но просто выйти замуж, чтобы родить детей, она могла раз шесть. Наличествовала даже пара вариантов до­вольно выгодного вложения своей молодости. Но разве можно было на них согласиться, зная наверняка, что сво­его человека она так и не встретила? И есть ли он вообще, этот «свой человек»?

Жанна категорически не верила в теорию разбросан­ных по свету половинок. Скорее всего, люди взаимозаме­няемы. Главное, вовремя встретиться, совпасть по фазам. Ведь даже она, Жанна Фролова, та, которая стоит сейчас в «отстойнике», и та, которая стояла бы, скажем, лет пять назад, — совершенно разные люди.

Нет, тридцать — это ничего, еще не так страшно, но тридцать восемь — потолок, а сорок — занавес. Ужас­но. Тикают часы. Нет, действовать, пока это возможно, чтобы хоть себя потом не упрекать. Во всем, конечно, ви­новат Мытарский. Потому что до него она была женщи­ной, которая всегда уходила первой, и женщиной, которой добивались. Бросив Жанну практически без объяснений, он нанес такой удар ее самолюбию, так подорвал ее уве­ренность, что она год не могла восстановиться, вернуться к себе прежней. Он уничтожил ту дивную Жанну, и сколь­ко ей ни объясняли, что причины в нем — не в ней, сколь­ко внутренний голос ей ни твердил, что от таких, как Эдик, бегут как черт от ладана, и чем скорей, тем лучше, она не унималась и страдала — в особенности по утрам. Вот вставала и начинала страдать. К середине дня боль обычно стихала, притуплялась под грузом рутины, вечер был тоже терпим, а утром — все по новой. И чем более ранним ока­зывалось это утро, тем хуже. И значит, тоже — надо как-то жить до Франкфурта.

Фрониус еще раз оглядела делегацию и убедилась, что Ворохин, ио директора НПО «Искра», единственный че­ловек, который хоть как-то мог заинтересовать ее женскую сущность, конечно, не летит. Ворохин, разумеется, как все, женат, но ему хотя бы интересно строить глазки, а так. ну не Кудрявцеву же их строить, который еле-еле достает ей до плеча!

. — Ой, здравствуйте, а я вас знаю.