Госпожа Лафарж. Новые воспоминания

Там я оставался несколько часов, пребывая в состоянии некоего отупения; наконец, два моих друга, которые, как мне казалось, уже появлялись здесь, приехали за мной в карете. Я рассказал им обо всем, что произошло, но они отрицали, что приходили сюда ночью. Я поужинал с ними, оставаясь довольно спокойным, но с приближением ночи у меня появилась мысль, что мне следует страшиться того часа, какой накануне едва не стал для меня роковым. Попросив у одного из своих друзей восточный перстень, который он носил на пальце и который мне казался старинным талисманом, я взял шелковый платок и привязал перстень себе на шею, позаботившись, чтобы бирюза, служившая его украшением, оказалась прижата к той точке на затылке, где ощущалась боль. По моему мнению, это была точка, откуда душа могла вылететь в ту минуту, когда луч звезды, увиденной мною накануне, протянется ко мне. То ли случайно, то ли вследствие сильного беспокойства, я рухнул, как громом пораженный, в тот же самый час, что и накануне. Меня уложили в постель, и я надолго потерял сознание и связь с образами, которые являлись мне.

Это состояние продолжалось несколько дней».[119]

Через несколько дней Жерар пришел повидаться со мной. Он был поглощен своей пьесой «Алкивиад» и говорил мне о ней вполне разумно, но весьма поверхностно, не касаясь ее костяка. Он даже показал мне что-то вроде ее краткого содержания, в котором я узнал почерк Мери.

Ему нужно было услышать слова одобрения, чтобы приняться за работу, но, признаться, с точки зрения нужд и надежд Жерара сюжет «Алкивиада» показался мне выбранным неудачно, ибо он продолжал линию «Детской повозки» и «Художника из Харлема», то есть очаровательных пьес, которые производят сильное впечатление на изысканные умы, но оставляют совершенно равнодушной широкую публику.

В один из первых дней, а точнее, в одну из первых ночей января, около двух часов ночи, меня разбудил стуком в дверь полицейский; я открыл сам, держа свечу в руках.

Увидев человека в мундире, я, признаться, удивился.

Славный малый заметил мое удивление и рассмеялся.

— Извините, господин Дюма, что беспокою вас в подобный час, — сказал он, — но знакомы ли вы с литератором по имени Жерар де Нерваль?

— Ну да, Бог мой, да! — воскликнул я. — Бедняга был психически болен.

— Думаю, он болен еще и теперь.

— Что с ним случилось?

— Случилось то, что мы встретились с ним, когда он разгуливал по бульвару совершенно голый, что нехорошо как для здоровья, так и для общественной морали.

— И что вы предприняли? — живо спросил я.

— Мы отвели его в полицейский участок на бульваре Бон-Нувель. Там он сослался на вас и попросил бумаги и чернил, чтобы написать вам письмо. Я дал ему все, что он просил, ну и поскольку мне не довелось быть с вами знакомым, а познакомиться очень хотелось, я взялся сам принести вам письмо. Вот оно.

Почерк, и правда, был Жерара; письмо было не запечатано, а просто сложено вчетверо, и на одной из четвертушек стояли мое имя и мой адрес. Вот что говорилось в письме:

«Дорогой Дюма, приходите за мной в полицейский участок на Бон-Нувель и принесите плащ.

ЖЕРАР ДЕ НЕРВАЛЬ».

Я поспешно оделся и спустился вместе с полицейским; на улице Лепелетье нам попался фиакр, и мы оба сели в него.

Спустя несколько минут мы были в полицейском участке.

Впрочем, там Жерар уже должен был согреться: в помещении царила удушающая жара.

Почти все его вещи, кроме пальто, уже отыскали.

Жерар узнал меня, едва я открыл дверь, и кинулся мне навстречу.

— Ах, дорогой друг, — сказал он, — объясните этим господам, что, будучи посвященным и коптом первого разряда, я имею право прогуливаться хоть голым, хоть одетым, как мне вздумается.