Госпожа Лафарж. Новые воспоминания

Музыка — это великое подспорье для тех, кто, живя в тесном семейном кругу, не имеет в мыслях ничего, чем стоило бы обмениваться друг с другом. Музыка ввергает человека в состояние отрешенности, в котором он пребывает наедине со своими раздумьями, желаниями и надеждами; полчаса спустя, когда мелодия завершается, каждый, в зависимости от своего темперамента, выходит из этого состояния либо веселым, либо грустным, либо задумчивым, и тогда разговор немного оживляется благодаря особенностям душевных складов, только что усиленным музыкой.

В среде людей творческих, где воззрений хоть отбавляй и где господствует полемика, в среде поэтов и политиков, музыка становится ненужной, достаточно одного лишь разговора, ибо разговор есть борьба.

Вот почему, когда гостиная меняла свой облик и становилась безлюдной, то есть ближе к полуночи, Мари Каппель проскальзывала в спальню г-жи де Баланс, которая, привыкнув к жизни при свечах, спать ложилась последней; Мари приносила ей чашку чая, а затем, ластясь к ней, садилась подле ее каминного кресла. И тогда, в ответ на просьбы девушки, г-жа де Баланс, наделенная, помимо всего прочего, очаровательным остроумием, возвращалась в прошлое и рассказывала Мари, грудь которой от волнения распирало, возможно, еще больше, чем от честолюбия, о блестящих страницах своей аристократической жизни.

В этот момент ни у старой женщины, которая рассказывала, ни у юной девушки, которая слушала, не было никакой нужды в музыке, и любого, кто пришел бы предложить им перестать слушать слова и начать внимать звукам, наверняка встретили бы крайне неприветливо, будь это даже звуки фортепьяно г-жи Плейель, валторны Вивье или скрипки Вьётана.

Находясь в Париже, Мари вновь встретилась с г-жой де Монбретон.

Через г-жу де Монбретон она свела знакомство с мадемуазель де Николаи.

Не имея желания обсуждать спорный вопрос о краже бриллиантов, являющейся в глазах многих проступком куда более серьезным, чем убийство, мы просто-напросто призна́ем виновность Мари по двум причинам: во-первых, из уважения к вынесенному судебному решению, а во-вторых, высокая репутация семьи Николаи не позволяет ставить под сомнение ее свидетельские показания; однако мы выскажем свои соображения по этому поводу, исходя из медицинской точки зрения.

Дело в том, что в определенные моменты у Мари Каппель возникало болезненное влечение к воровству. Это совпадало у нее с днями тех недомоганий, каким Мишле, великий историк, великий поэт и великий философ, уделил так много внимания в своей книге «Женщина», что некоторые критики утверждали, будто с этим он перестарался.

Что до нас, то мы можем утверждать следующее.

Иногда в течение пяти или шести дней Мари подчеркнуто отказывалась от всех продуктов, составляющих обычную человеческую пищу: она не завтракала, а на обед просила подать ей толченый лед и сахар. Ничего другого она не ела.

Естественное отсутствие аппетита было тому причиной? Или стремление к оригинальности? Или истерия? Я был бы весьма склонен остановиться на этом последнем предположении, но вот что говорили еще.

Говорили, что с наступлением ночи желудок Мари Каппель сильными резями давал ей понять, что такой пищи ему недостаточно, и тогда, не зажигая свечи, она спускалась в буфетную и тайком уносила оттуда либо куропатку, либо половинку цыпленка, либо кусок говяжьей вырезки, исчезновение которых удостоверял на другое утро повар, отмечая также пропажу какого-нибудь серебряного столового прибора вроде вилки или ложки, служивших Мари Каппель для того, чтобы не есть говяжью вырезку, цыпленка или куропатку руками; то ли ей было трудно вернуть затем эти серебряные приборы на прежнее место, то ли ее небрежность была тому причиной, то ли дело было в ее болезненном стремлении к краже — лично я склоняюсь к этой последней причине, — но так или иначе их уже никогда не находили. Никому в голову не приходило обвинять Мари в этом воровстве — почти невольном, на мой взгляд, настолько непреодолимо влекло ее к себе все, что блестело. Старая служанка г-на Коллара, с которой я недавно беседовал в Суассоне, сказала мне, всем сердцем оплакивая Мари, которую она обожала, равно как и все то, что было с ней связано:

— Что поделаешь, сударь, ее привлекала не ценность вещи, а сама вещь.

Бедная девочка была настоящей сорокой-воровкой!..

Позднее у меня будет случай рассказать о краже, которую Мари совершила в своей собственной семье и в которой она сама мне призналась, оправдываясь при этом с помощью вполне благовидного предлога, способного послужить ей извинением.

X

Расскажу в нескольких словах историю первой любви Мари Каппель, любви уже недетской: ее героем стал незнакомец, который признался ей в любовной страсти, прибегнув к помощи букета роз, вовлек ее в переписку, а затем отказался от встреч с ней, узнав, что она всего лишь племянница г-жи Гара́, а не ее дочь.

Между тем развязка этой короткой истории стала для Мари Каппель одним из тех унижений, какие женщины с ее складом ума прощают с трудом, и, полагаю, она его и не простила.