Госпожа Лафарж. Новые воспоминания

— Нет ничего проще; через минуту я тебе ее пришлю. Сейчас часы бьют половину седьмого, мы садимся за стол в семь, так что у тебя есть целых полчаса.

— Это больше, чем мне нужно.

Луиза вышла из будуара. Спустя несколько минут дверь, через которую она вышла, отворилась снова, и на пороге появилась Мари.

— Я предстаю перед другом или судьей? — спросила она.

— Перед другом! Но подойдите ближе, милая Мари, я хочу поглядеть на вас!

Я протянул ей обе руки, она подала мне свои.

— Глядите, хоть я и не красавица, чтобы мной любоваться, — промолвила она.

— Напрасно вы так говорите, Мари! Вы обладаете особой красотой, красотой тех, кто претерпел страдания: бледностью и грустью.

— Я не бледная, а желтая, и не грустная, а печальная, постаревшая и увядшая раньше времени. С вами говорили обо мне и рассказали немало дурного, в первую очередь тетушка, не так ли?

— Будь даже так, в этом не было бы ничего удивительного, Мари. По характеру вы и ваша тетушка — полные противоположности. Луиза — это воплощение спокойной и мягкой красоты, которой все воздают должное; она подчиняется обществу, установленному порядку и чувству долга; ее жизнь — это плавное течение реки, которая вьется среди зеленых лужаек, благоухающих цветов и тенистых деревьев, утопающих в лучах солнца, и не встречает на своем пути ни единого препятствия, ни единой подводной скалы, о какую она с яростью разбивалась бы. Вы, Мари, красивы исключительно в глазах художников и людей с обнаженными нервами; вашу красоту всегда будут оспаривать; вместо того чтобы подчиниться обществу, установленному порядку и чувству долга, вы бунтуете против всего, что кажется вам пошлым и глупым, то есть против общества в целом. Ваша жизнь — не река, а бурный поток; у вас, кому особенно нужна поддержка, смерть одного за другим отняла всех, кто являлся вашей опорой. Луиза создана, чтобы быть светской женщиной и царить в гостиных. Вы, Мари, созданы, чтобы страдать или стать гением, чтобы быть Рашель или Малибран, Дорваль или Плейель; вам нужны борьба и победы. Уезжайте от вашей тетушки и посвятите себя искусству, моя дорогая подруга!

— Увы! Даже этой возможности у меня нет, — ответила Мари. — Я слишком стара, мне двадцать два года, а подобную карьеру начинают не в двадцать два года. Мой добрый друг, я обречена. Но должна признаться, что среди всех моих несчастий, а они, слава Богу, не обходили меня стороной, после всех моих разочарований, а у меня, слава Богу, их было предостаточно, мне раз двадцать приходило в голову прийти к вам и сказать: «Во мне что-то есть, но что, я не знаю: то ли мне уготовано высокое предназначение, то ли, возможно, страшное несчастье, которое я принимаю за что-то другое. Озарите мой ум, мое сердце светом, который сама я неспособна туда впустить, и скажите мне, на что я годна. На земле нет бесполезных существ. Я рождена не для того, чтобы быть матерью мирного семейства, с равной любовью заботящейся о своем очаге, муже и детях; нет, я рождена для неспокойной жизни, для того, чтобы испытывать страсти или описывать их. Как и у всех, у меня есть свой путь, своя дорога, своя тропа; так вот поставьте меня на этот путь, ведите меня по этой дороге, указывайте мне эту тропу». И вы сделали бы это, ибо вы поняли бы меня; но здесь, живя рядом с моей очаровательной тетушкой, моей безупречной кузиной, моим дядей, который с одинаковой тщательностью завязывает галстук и приводит в порядок свои счета, к кому, по-вашему, я могу обратиться? Порой кажется, что я говорю с ними на каком-то непонятном им языке — готтентотском, ирокезском, гуронском; когда имеешь с ними дело, все принимает деловой оборот, причем на полном серьезе. «Дорогой дядя, мне нужно сто франков». — «Дорогая племянница, я велю принести ваши счета и посмотрю, что у меня осталось от ваших рентных доходов».

— И что, если у вас, дорогая Мари, возникает нужда в ста франках, вы предпочитаете взять их из кошелька вашей тетушки, а не просить их у дяди?

— Неужели тетушка говорила с вами о таком пустяке? — Говорила, и, должен сказать, весьма серьезно.

Мари пожала плечами.

— Все же невероятно, как то, что кажется вполне естественным для одних, пугает других.

— Неужто вам кажется вполне естественным взять из кошелька вашей тетушки сто франков, если у вас возникает в них нужда?

Она топнула маленькой ножкой по полу и отерла лоб, на котором выступили капли пота.