Госпожа Лафарж. Новые воспоминания

Но настал день, когда, будучи человеком честным, он оказался лишним в этих потаенных столкновениях корыстного негодования и продажной злобы; будучи человеком сердечным, он разъярился при виде мучений, которым подвергли Эмму Понтье, несчастное дитя, осмелившееся защищать меня со всей чистотой своей совести и любить меня со всей сердечностью своей памяти; будучи человеком здравомыслящим, он возмутился криками матери умершего и его сестры, которые были скорее настроены извлечь выгоду из этой смерти, нежели оплакать ее, скорее стремились получить открывшееся вследствие преступления наследство, нежели защитить свое имя от бесчестья… Короче, настал день, когда мысли г-на Лакомба переменились; когда, изучая факты и глубже вникая в них, он исполнился веры в мою невиновность и из соратника гонителей превратился в друга гонимой.

Отказаться от своего скрытого предубеждения — дело трудное и редкое; но во всеуслышание отречься от предубеждения, во всеуслышание высказанного, открыто защищать то, на что сам же открыто нападал, осмелиться завтра почитать то, что еще накануне клеймил, — это значит быть человеком с твердой волей и здравым умом… а главное, с добрым сердцем».[42]

Как уже было сказано, г-н Лашо вместе с доктором Вантажу отправился к префекту; дело в том, что доктор Вантажу вместе со своим коллегой, доктором Сежералем, написали заключение о состоянии здоровья Мари Каппель, и в их заключении говорилось, что поездка в тюремной карете ее убьет.

Префект обратился к министру, и заключенной было позволено совершить эту поездку в почтовой карете, в сопровождении двух жандармов.

Строгие ревнители установленных правил будут кричать об особой милости и спрашивать, равны или не равны все граждане перед законом.

Полагаю, здесь самое время провозгласить одну из тех великих нравственных истин, которую наши законодатели именуют парадоксом и которая состоит в том, что так называемого равенства перед лицом закона не существует!

Равенства в страдании, разумеется.

Я был близок со старым доктором Ларреем, которого Наполеон, находясь на смертном одре, назвал самым честным человеком из всех, кого он знал; близок, разумеется, настолько, насколько молодой человек может быть близок со стариком; так вот, я бы сравнил различие в восприятии нравственного наказания с различием в восприятии физической боли, о чем мне говорил Ларрей.

Барон Ларрей, возможно, был тем хирургом, который отрезал самое большое число рук и ног со времен Эскулапа и до наших дней. Бонапарт, сделавшийся затем Наполеоном, возил его с собой по всем полям сражений в Европе, от Вальядолида до Вены, от Каира до Москвы, от Лейпцига до Монмирая, и лишь Небесам известно, сколько он задал ему работы! Ларрей ампутировал руки и ноги арабам, туркам, испанцам, русским, пруссакам, австрийцам, казакам, полякам, а главное, французам.

Так вот, доктор Ларрей утверждал, что боль — это всего лишь вопрос чувствительности нервов, что одна и та же операция, вынуждающая пронзительно кричать пылкого южанина, вызывает порой лишь слабый вздох у северянина с его апатичной натурой; что, лежа на соседних больничных койках, раненые ведут себя по-разному: один, скрипя зубами, разгрызает в клочки носовой платок или салфетку, тогда как другой спокойно курит трубку, нисколько не повреждая ее мундштук.

По нашему мнению, точно так же обстоит дело и с нравственным наказанием.

То, что является всего лишь рядовым наказанием для женщины из простонародья, для натуры заурядной, становится жестокой пыткой, невыносимым мучением для светской женщины, для натуры утонченной.

Заметьте, что преступление г-жи Лафарж — как видите, я по-прежнему стою на точке зрения закона, решившего, что преступление имело место, — так вот, повторяю, заметьте, что преступление было совершено вследствие резкого обострения крайней чувствительности и аристократической заносчивости.