«Дорогой дядюшка, если это безумие — сопротивляться принуждению, когда ты повержен, продолжать сражаться, когда ты побежден, восставать против несправедливости, когда тебя никто не услышит; если это безумие — желать себе умереть стоя, когда горизонт жизни, увы, ограничен длиной цепи, то пожалейте меня, дядюшка: я безумна.
Весь вчерашний вечер и всю прошедшую ночь я провела, пытаясь приучить сердце и рассудок к новому ярму, которое на них наложили. Оно чересчур тяжело: рассудок и сердце бунтуют. Я готова принять от закона суровые меры, которые помогут мне поскорее умереть. Но я не приму от него унижений, цель которых одна — опозорить меня и опошлить.
Выслушайте меня, добрый дядюшка, и поверьте, не страданий я опасаюсь.
От моей постели до камина шестнадцать шагов, от окна до двери — девять. Я посчитала эти шаги: камера моя пуста. Между четырьмя холодными и голыми стенами, между каменным полом и реечным потолком не осталось ничего, кроме железной кровати и деревянного табурета…
Здесь я буду жить.
От воскресенья, когда Вы навестите меня, до воскресенья, когда Вы придете снова, будут тянуться шесть дней страданий в одиночестве, пока не наступит час страданий вдвоем.
Я выдержу эти шесть дней.
Но носить на себе метку преступления, ощущать, как бунтует мой рассудок при мысли об этом пропитанном кровью Несса роковом одеянии, которое соприкасается не только с телом… которое жжет и пятнает душу!
Никогда!..
Я слышу, как Вы говорите мне, что смирение делает людей мучениками и святыми.
Смирение, дядюшка, я понимаю в героях; я боготворю его в Иисусе Христе!.. Но я не назову этим словом порабощение моей воли, насилие над собой, вынужденное принесение себя в жертву, самоотречение из страха. Смирение! Это добродетель Голгофы, это страсть к самоуничижению, это чудо веры… Я возгордилась бы, будь у меня подлинное смирение, но сгорела бы от стыда, притворяясь смиренной, когда была бы таковой лишь наполовину.
Позвольте мне, дядюшка, сказать Вам вот что. Сейчас у меня не хватает сил, чтобы подняться на такую высоту. Я полна недостатков, предрассудков, слабостей. Еще вчера дитя светского общества, я не отбросила все его представления, не забыла все его правила. Возможно, людское мнение заботит меня больше, чем следовало бы. Во мне говорит человеческая гордыня; но, хотя я и женщина, причем женщина до мозга костей, несчастье все же научило меня не лгать самой себе… Зная себя, я сужу о себе сама и, именно потому, что всегда судила о себе сама, отвергаю позорное одеяние, которым меня хотят осрамить.
Как невиновная — я не должна его носить.
Как христианка — я еще недостойна облачаться в него.
Дядюшка, я согласна страдать… Я хочу этого. Однако, молю Вас, походатайствуйте перед начальником тюрьмы, пусть он избавит меня от бесполезных мучений, от жалких булавочных уколов, от крайней нищеты и мелких неприятностей, которые, по-видимому, и составляют здесь самую основу жизни заключенных. Мне предстоит столько страдать в настоящее время, столько бороться в будущем! Добейтесь, чтобы тюремщики поберегли мои силы. Увы, всего моего мужества может не хватить на то, чтобы выдержать все мои горести!
До свидания, дорогой дядюшка. Пишите мне, это будет укреплять мою душу. Любите меня, это будет оживлять мое сердце.
