Госпожа Лафарж. Новые воспоминания

Представьте себе, что испытывает юная девушка, которая, подобно таким вельможам, как Монмут и Бервик, числит среди своих предков принцев и даже королей; которую растили, одевая в батист, шелк и бархат; маленькие ножки которой, едва только научившись ходить, ступали по пушистым обюссонским коврам и еще более мягким коврам английского газона, откуда предусмотрительный садовник заранее убирал даже самые маленькие камешки и самые короткие побеги крапивы; которая в течение первых восемнадцати лет своей жизни всегда видела свое будущее прелестным восточным пейзажем, обрамленным золотыми лучами солнца, — так вот, представьте себе, что испытывает эта юная девушка, внезапно очутившись в общественном положении более низкого уровня, рядом с человеком неопрятным, грязным, грубым, привезшим ее в жилище, которое являет собой не что иное, как руины, да еще какие руины!

Это не живописные руины на берегу Рейна, в горах Швабии или на равнинах Италии, а заурядные, сырые и пошлые руины церковного имения, где ей приходится отвоевывать у крыс, посещающих ее по ночам, свои шитые золотом домашние туфельки и отделанные кружевами чепчики, затерявшиеся вместе с ней в этой дикой глуши, варварской и враждебной, куда занес ее один из недобрых ветров жизни. Так вот, чтобы жить в среде, в которой толчется, дышит, говорит и прекрасно себя чувствует семейство Лафарж, от нее требуются неимоверные усилия. Это каждодневная борьба, это ежечасное разочарование.

Там, где любая другая натура, заурядная, приземленная, пошлая, ощутила бы благополучие и относительное улучшение своего положения, она ощущает лишь отчаяние. И вот настает день, когда силы женщины иссякают, когда голубка превращается в коршуна, газель — в тигрицу; когда она говорит себе: «Все что угодно — тюрьма, смерть, лишь бы не эта невыносимая жизнь, где длань рока отгородила меня от будущего не стеной из железа, бронзы или меди, а целым морем грязи!..»

И вот тогда, то ли пасмурным утром, то ли сумрачным вечером, совершается преступление, непростительное в глазах людей, но, быть может, простительное в глазах Господа.

Я спросил одного из присяжных заседателей:

— Вы верите в вину Мари Каппель?

— Да, — ответил он.

— И вы проголосовали за тюремное заключение?

— Нет, я оправдал ее.

— Но как же так? Объясните!

— Ах, сударь, бедняжке ничего не оставалось делать, как только мстить.

Страшные слова. Но, если считать Мари Каппель виновной, они, как нам кажется, вполне описывают в сжатом виде те смягчающие обстоятельства, в каких это преступление было совершено.

И вот смотрите: допустим, точно такое же наказание, пожизненное тюремное заточение, какое наложено на эту женщину, обладающую тончайшим душевным строем и само преступление которой является плодом этого душевного строя, точно такое же наказание, повторяю, какое наложено на нее, было бы наложено на скотницу, подметальщицу или старьевщицу.

Это правильно, поскольку Кодекс провозглашает: «Равенство всех перед лицом закона».

Но справедливо ли это?

Вот в чем вопрос, и он, безусловно, столь же важен в отношении жизни, сколь важен в отношении смерти тот, что задает себе Гамлет.

XVII

Однако продолжим.

Итак, Мари Каппель покидает Тюль; Мари Каппель прибывает в Монпелье, миновав людские толпы, которые собираются вокруг нее, теснятся вокруг ее кареты, бьют стекла, показывают ей кулаки, называют ее воровкой, отравительницей, убийцей. По прибытии в Монпелье, услышав скрип тюремной решетки, поворачивающейся на петлях, и скрежет дверных засовов, она теряет сознание, а придя в себя, обнаруживает, что находится в камере с зарешеченным окном, каменным полом и реечным потолком и, дрожа в ознобе, лежит на железной кровати, на грубых влажных простынях, под серым шерстяным одеялом, которым уже пользовались два или три узника, так и не сумев до конца истрепать его.

Разумеется, такая камера с белыми стенами, зарешеченным окном, каменным полом и реечным потолком — дворец в глазах многих бедняков, но для нее это застенок. Железная койка, грубые и влажные простыни, потертое, дырявое серое одеяло, в волокнах которого паразиты мрут от холода, — такая постель годится для мамаши Лекуф, но для Мари Каппель это омерзительное убогое ложе.

Однако это еще не все. Несчастная женщина, которая будет жить в унижении, нищете и холоде, сможет ли она хотя бы одеться потеплее, носить тонкое белье и обычное платье? Тогда ей удастся хоть на час забыть о прошлом, хоть на час поверить, что она здесь случайно, что однажды эта тяжелая дверь распахнется и выпустит ее, что однажды прутья этого зарешеченного окна раздвинутся и пропустят если и не ее тело, то хотя бы ее душу, устремленную к небесам? Нет, даже эту последнюю иллюзию, которой она была бы обязана батистовой рубашке, черному шелковому платью, белоснежной шейной косынке и бархатной ленте, стягивающей волосы, вскоре отнимет у нее тюремный распорядок.

Одна монахиня срывает с нее чепчик, две другие намереваются переодеть ее в грубое шерстяное платье, то есть в арестантскую, тюремную робу.