Госпожа Лафарж. Новые воспоминания

Не успела я договорить, как Адель уже развязала ленты шляпки и сняла перчатки.

— Что ты делаешь, дитя мое? Тебя сейчас позовут.

— Я уже вернулась с прогулки.

— Стало быть, я огорчила тебя? Неужели ты думаешь, что я могу грустить, зная, что тебе весело?

— Нет, но по мне лучше грустить вместе с тобой, чем радоваться там, где тебя нет.

— Адель! Прошу тебя, не нарушай обещания, которое ты дала своим подругам.

— Моя главная подруга — это ты. Мне казалось, что я сильнее духом. С самого утра у меня так тяжело на сердце, что я едва сдерживаю слезы. Послушай в свой черед ты: до тех пор, пока ты будешь несчастна, буду несчастна и я; до тех пор, пока ты будешь узницей, я тебя не покину, а когда настанет день твоего освобождения, это будет радостный день для нас обеих.

— Адель, — ответила я, обнимая ее от всей души, — тогда оставайся, и не будем больше разлучаться…

Нас охватило волнение, но волнение сладостное, глубокое, почти благоговейное… И на протяжении всего оставшегося дня каждый раз, когда наши взгляды встречались, они говорили друг другу: «Сестрица…»[61]

Такого рода волнения, без конца повторявшиеся, довели до изнеможения несчастную узницу; она заболела и, если прежде ей не позволяло подниматься с постели упрямство, то теперь ее уложила туда слабость.

XXIV

Она оставалась в постели три недели, чудовищно страдая от нервных болей; затем поднялась, взяла в руки перо и написала несколько чудесных страниц о юной послушнице, назначенной в помощницы монахине, которая стерегла узницу с первого дня ее поступления в тюрьму; вот эти страницы:

«Ни один из запоров на моей двери не сдвинулся с места. Клочок неба, который видится мне туманным в рамке моего окна, печально проступает сквозь его решетку. Я по-прежнему остаюсь прикованной к ложу страданий, окруженная неистребимыми призраками позора, которым заклеймил меня закон …и все же сладостная мысль, мысль о свободе помогала мне не склонять голову и заставляла биться сердце.

По-моему, я уже говорила, что по прибытии сюда, в тот момент, когда меня разлучили с моей бедной Клементиной и затворили одну, навечно одну, в моей новой темнице, юная монахиня, кроткая, грациозная и немного боязливая, сжала мне руку и со слезами на глазах посмотрела на меня.