Государственная Дума Российской империи, 1906–1917 гг.

«Безобразное состояние, в котором оказалось первое русское представительное собрание (первый блин — комом), зависело в известной мере и от того, что правительство бросило его на произвол судьбы. Создавая Думу, Витте не озаботился ни подготовкой программы, ни заготовлением законопроектов, хотя бы в качестве „законодательной жвачки“, как любил говорить впоследствии Столыпин. Дума была созвана, но зачем — никто не знал. От нечего делать она неизбежно должна была обратиться ко всякого рода вызывающим выходкам. Опыта еще не было. Дума не умела ни в чем разобраться, а правительство не знало, как к Думе подступить. О совместной с Думою работе нечего было и думать, тем более что и самой работы не было» (курсив мой. — А. С.). Об этом «безобразном состоянии» царь был хорошо осведомлен. Частично ведь он и сам этому посодействовал.

Характерно другое: царь решил вопрос о смене кабинета, намеренно провел заседание Совета министров под своим председательством, причем не сообщил старому премьеру, что на заседание им приглашен новый глава кабинета. Конечно, это сделано с расчетом еще раз услышать в живом авторском изложении два курса.

О случившемся на заседании немедленно стало известно в аристократических салонах, где проводили свою «экспертизу» министерских программ. Витте внес добавку в «основные законы» о равноправии евреев и об отчуждении земли. О равноправии евреев сразу было провалено всеми членами заседания. Насчет земли горячо говорил «Горемыка», сказав, что этот закон о земле был издан Манифестом от 3 ноября 1905 г., что правительство над ним работает, если же его внести в Основные законы, то это пахнет революцией, что тогда недолго ждать момента, когда над зданием, где они собраны сейчас царем, будет развеваться флаг с надписью «народное достояние». Эти слова решили участь и Витте, и Горемыкина — первый покинул свой пост, а второй на нем водворился. Подводя итог обсуждению «самых свежих» новостей с участием министров, камергеров, флигель— и генерал-адъютантов, генеральша Богданович пишет, что «царя понять не может, на вид он кажется спокойным, даже беззаботным. Зато царица-мать в угнетенном состоянии, все плачет».

Запутанность, неясность ситуации в аграрном вопросе ощущалась в столице, ползли слухи, что у власти программы действий никакой нет. О чем же царю говорить с депутатами Думы? «В Царском Селе так растерялись, что не знают, в каком тоне писать тронную речь» — «непонятен царь». Так говорит 21 апреля министр Никольский.

Вдруг луч света блеснул в тумане большой политики. В салонах, гостиных великосветская знать заговорила о том, что один бравый и настырный полковник, поднаторевший по крестьянской части, досконально изучивший душу мужика, нашел беспроигрышный вариант достижения согласия с крестьянами-депутатами Думы, что его план одобрен министром внутренних дел и «самим графом», что выделены для его реализации большие суммы из казны. Теперь кадетам не удастся завлечь в свои сети мужиков и прочее и так далее.

О том, что подобный замысел был и что на него возлагали особые надежды, говорит то обстоятельство, что воспоминания современников-героев этих драм содержат различные описания этих сцен, прочно осевших в памяти как нечто весьма казавшееся значительным, но неожиданно обернувшееся фарсом. В мемуарах и дневниках слышится эхо былого.

К концу выборов, читаем в мемуарах С. Е. Крыжановского, «когда неблагоприятный и, во всяком случае, неделовой состав Первой Думы выяснился и всем стала очевидной нелепость мысли опереться на крестьянство, Дурново получил предложение от члена Государственной Думы по Гродненской губернии М. М. Ерогина, подавшего мысль сплотить в Думе надежные силы из крестьянства, поставив во главе лицо, могущее оградить их от политических влияний. Предложение это имело свои основания, тем более что со стороны левых партий было сделано многое, чтобы в С.-Петербурге принять мужиков в свои объятия и обработать по-своему.

Кадеты предполагали даже, как о том ходил упорный слух, одеть всех мужиков к открытию Думы во фраки, чтобы придать вид „граждан“, но встретили неодолимые к тому препятствия. Кадеты многих, однако, из крестьян успели обработать по-своему, иногда даже хватая через край, что было, например, с Аладьиным, которого проводил и поддерживал В. Д. Набоков. Аладьин, как потом выяснилось, подобно многим „политическим“ деятелям того времени начал свою карьеру с краж. Он воспитывался в Симбирской гимназии, откуда был исключен за кражу золотых часов у Бутурлина (впоследствии сослуживца моего по Государственной канцелярии), за ним числилось и много других подвигов в этом же роде.