Государственная Дума Российской империи, 1906–1917 гг.

Столыпин не раз излагал царю свои давно вынашиваемые планы о предоставлении крестьянству свободы хозяйственной деятельности, устранении имевшихся на этом пути всевозможных ограничений, правовых и административных. Свободный крестьянин в свободной стране — вот к чему сводилась его программа, получившая одобрение монарха. Столыпин писал императору еще в 1905 г. из Саратова: крестьянство «страстно ожидает скорейшего выполнения монарших предначертаний», реализации одобренных императором рекомендаций особых совещаний о желательности перехода к подворному землевладению, но без применения принудительных мер, с тем, чтобы решение вопроса о порядке землепользования было предоставлено самим крестьянам, при устранении «принудительного характера общинного союза», без всякого административного или законодательного вмешательства, рекомендаций и опеки. На этот доклад император обратил особое внимание, наложив резолюцию: «Высказанные мысли заслуживают внимания»².

Правительство не удержалось на этой позиции, прибегнув и к законодательной регламентации, и к административной «опеке». Почему? В этом суть дела.

Назначенный премьером (с сохранением поста министра внутренних дел) в день роспуска Думы, Столыпин 11 июля первым своим циркуляром обратил внимание общества. В нем говорилось: «Открытые беспорядки должны встречать неослабный отпор. Революционные замыслы должно пресекать всеми законными средствами». И следом: «Борьба ведется не против общества, а против врагов общества. Поэтому огульные репрессии не могут быть одобрены… Намерения государя неизменны… Старый строй получит обновление. Порядок же должен быть охранен в полной мере».

Это была ставка на «развитие конституционных начал», провозглашенных в Октябрьском манифесте Николая II. Это был курс на создание правового порядка. Но об этом же мечтала и либеральная общественность, это фигурировало в программе кадетов («профессорской партии»), за это боролись октябристы. Естественно, премьер просто был обязан искать взаимопонимание с интеллектуальной элитой, имея громадные к тому возможности.

В общем плане давно стала явью неудача Столыпина. Он был не первым потерпевшим крушение и далеко не последним. История «думской монархии» — это печальная повесть об утраченных возможностях. Словно какой-то рок тяготел над «столпами государства Российского», буквально погружая их в глубокую спячку в самый неподходящий момент или подводя под пистолет или динамит, делая жертвами террористов, придворных интриг, но, так или иначе, судьбоносные решения срывались. Судьба Столыпина особо трагична и поучительна.

Роспуск Думы поставил Столыпина на первое место; он занимал его почти до смерти своей. Без пули Багрова он, вероятно, стал бы еще одним примером людской неблагодарности. Только смерть возвела его на пьедестал сооруженного в Киеве величественного монумента, который опрокинула революция.

В литературе о Столыпине больше преувеличений и страстей, чем справедливости. Это удел всех крупных людей. У современников к ним — или восхищение, или ненависть; должное воздает им только потомство, да и то не всегда. Много говорили и писали о том, что Витте мог спасти самодержавие, а Столыпин мог спасти конституционную монархию. Возможно, им обоим мешали те, кого они могли и хотели спасти. Это ближе к истине, чем суждение Милюкова о Столыпине, что он «услужливый царедворец, а не государственный человек»³. Эта его оценка скорее плод политического пристрастия, по сути — грубое вранье.

Сопоставление Столыпина с Витте само собой напрашивалось: оба были виднейшими людьми эпохи; их судьбы тоже во многом схожи. При этом они не выносили друг друга, ибо были совершенно различны. Различными были и их места в той тяжбе, к которой тогда сводилась политика, — тяжелому противостоянию «власти» и «общества».

Витте по происхождению и по воспитанию принадлежал к демократическому лагерю общества, а не власти, привилегированных школ он не кончал, чуть не стал профессором математики. Случайно, по личному настоянию Александра III, перейдя в лагерь власти, он достиг высших постов, но остался parvenu. В своих «Мемуарах» он старается это затушевать, но высший свет его не принял.

Положение Витте было нелегким. Оба лагеря — и власть, и общество — ему не верили; оба видели в нем перебежчика, который может вновь изменить. Сила Витте была не на конституционной арене, историческая роль его завершилась с крушением самодержавия: как практический деятель он не смог его пережить.