Государственная Дума Российской империи, 1906–1917 гг.

Куда как более подходящим человеком для этих новых задач был Столыпин. Столбовой дворянин из знатной богатой семьи, чьи предки служили царю «мечом и конем», он был ярким представителем лагеря власти; был в нем своим человеком и этим гордился. В новых условиях он продолжал служить тем же началам, в которых была заслуга исторической власти перед Россией — именно она помогла созданию ее как «великого государства». Но, оставаясь тем, чем он был, Столыпин понял необходимость сотрудничества власти с общественностью. По этой дороге он мог идти дальше, чем Витте, не возбуждая против себя подозрений двора. И общественность, для которой он всегда оставался чужим, могла бы быть к нему менее требовательна. Витте это больно чувствовал и потому завидовал Столыпину. В отзывах Витте о «сопернике» бросается в глаза недружелюбие к человеку, осуществлявшему меры, которые он предлагал раньше, хотя и не смог осуществить. Кадеты, тогдашние властители дум, оставались верны прежним заветам борьбы «до полной победы» над властью и Столыпина не приняли. Для них он оставался врагом, из враждебного лагеря кадеты принимали вообще одних «ренегатов» (вроде Кутлера).

Взяв новый курс, Столыпин остался верен прежним идеалам. Среди них первейшим была преданность идее Великой России, вопреки веяниям либеральной «элиты», взахлеб поносившей свое Отечество.

Часто демонстративно, с вызовом ее представители изощрялись в сочинении хлестких фельетонов, вроде нашумевших «Господ Обмановых» Амфитеатрова, газеты пестрели оскорбительными карикатурами и прозвищами. Однако тогда еще достаточно высоко стояли и оберегались личная честь, достоинство, незапятнанность имени, гордость фамилии. Подлецов, покусившихся на эти святыни, звали к барьеру. Не единожды прибегал к этому испытанному приему и Петр Аркадьевич Столыпин.

Но вернемся к большой политике. Опыт убедил Столыпина, что именно для существования «Великой России» представительный строй стал необходим. Он пришел к признанию думского представительства во имя укрепления всего государства, и прежде всего «государственной власти». В вопросе о конституции он мог сойтись даже с прокадетской общественностью. Фактически они шли к одному, но с разных концов. И потому могли дополнять и быть полезны друг другу. Но не сделали этого. С правыми он стал расходиться: там ему не прощали, что, став конституционалистом, он как будто ограничил и умалил власть государя. В этом сказалось полное непонимание ими Столыпина. Никто не был больше его привязан к монархии и лично к монарху — не как угодник, ласкатель, а как патриот. Это сказывалось и в большом, и в малом. При жизни своей он не раз был оскорблен неблагодарностью и непоследовательностью государя, но не позволял в его адрес ни жалобы, ни упрека. Его нельзя представить автором таких мемуаров, какие остались после Витте, где о государе наговорено столько пренебрежительного. Его часто упрекали, что, подчиняясь неразумным распоряжениям царя, он жертвовал своим личным достоинством. Это правда, но он и в этом был старомоден. Он не признавал «достоинства» в том, чтобы покинуть своего государя в трудный час.

В понимании Столыпина переход самодержавия к «конституционному строю» был направлен не против монарха. Конституция для него была средством спасти монархию, свести на нет влияния придворной камарильи, тех лиц, которые желали управлять царем, прячась за его спину.

Столыпин хотел быть конституционным министром и премьером. Современники считали его взгляды близкими к октябристским, даже левым. На этой почве часть царского окружения (но не сам император) вначале не вполне ему доверяла. Премьер Горемыкин далеко не сразу положился на него, начав осуществление операции по разгону Первой Думы, но именно Столыпин, как уже отмечалось, обеспечил успех этой операции. Заметим, однако, что, опять же благодаря ему, конституционная монархия не была полностью ликвидирована.

Столыпин, смелый и мужественный, в оправдание царской политики перед обществом готов был сражаться со своими критиками равным оружием, защищаться от нападок не столько полицейскими мерами, сколько убеждением, публично сказанным веским словом. Для такого служения государству у него имелось достаточно данных. Это был политический оратор исключительной силы; подобных ему не было не только в правительстве, но и в среде «прирожденных» думских демосфенов.