Государственная Дума Российской империи, 1906–1917 гг.

Для избрания председателя депутаты вписывали в бланк имя своего кандидата, не ставя своей подписи, ибо выборы были тайными. После сбора записок (собранных приставом Государственной Думы и его помощниками) для подсчета голосов, открытой баллотировкой избиралась счетная комиссия. Было выкрикнуто прямо с мест пять фамилий (Хомяков, Долгоруков, Бобринский и др.). Подсчет голосов происходил открыто на виду всего зала лицами, выбранными самими депутатами. Лист с результатами подсчета составлялся и заверялся членами счетной комиссии, а результаты голосования оглашались государственным секретарем.

Федор Александрович Головин получил 331 голос, Николай Алексеевич Хомяков — 91 голос, Владимир Дмитриевич Кузьмин-Караваев — 3 голоса. 2 голоса получил М. А. Стахович, и один депутат вписал имя Н. В. Тесленко.

Все упомянутые лица, кроме Головина, сняли свои кандидатуры. Баллотировался один Головин. Процедура баллотировки была следующая. На стол президиума ставилась чаша для избирательных шаров, при которой для контроля стояло три депутата Думы, избранные открыто. Каждый депутат получал шар от лиц, стоящих у ящика, и «опускал шар в ту или иную сторону» (за или против). В алфавитном порядке депутаты подходили к столу президиума и выражали свою волю. По окончании голосования лица, стоящие у избирательной чаши, по поручению Думы производили подсчет голосов. Результаты отражались Государственным секретарем. Головин получил 356 голосов (против 102).

Итак, на пост председателя «оппозиционное большинство» избрало Ф. А. Головина. Он имел хорошие титулы: был председателем Московской губернской управы, председателем бюро Земских съездов, но в сопоставлении с Муромцевым был бесцветен. В прошлом в Московском земстве он был как бы тенью, дублером популярного, талантливого Шипова, яркого защитника скорейшего созыва Земского собора, и, когда царь демонстративно не утвердил избрание Шипова главою Московского губернского земства, выскочила «серая лошадь» — Головин. В Думе он прошел по тому же сценарию.

Головин высказывает благодарность Думе за доверие, ему оказанное, заявляет, что задача Думы и надежды, на оную страной возлагаемые, были намечены еще Первой Думой, а именно: «Проведение в жизнь конституционных начал, возвещенных Манифестом 17 октября, и осуществление социального законодательства — таковы две великие задачи, поставленные в очередь Первой Думою, следует сделать все, чтоб они были осуществлены Второй Думой. Могуче народное представительство! Раз вызванное к жизни, оно не умрет! В единении с монархом оно неудержимо проявит и проведет в жизнь волю и мысль народа!» Слова председателя в общем напомнили заветы Первой Думы, так блестяще сформулированные во вступительной речи Муромцева, но былого блеска уже не ощущалось.

Головин напомнил, что, согласно закону, обязан «представить государю императору о состоявшемся избрании», и объявил заседание закрытым.

На этом представлении следует остановиться особо. Мы помним, как непросто складывались отношения у Муромцева, исходившего из принципа: «воля Думы» превыше Основных законов (конституции), и с государем, и с премьером. Головин пошел той же стезей. Он уклонился от разговора со Столыпиным в кулуарах Думы исходя из кадетского принципа «не замарать белых риз» общением с врагом, которого вот-вот прогонит или Дума, или народ. Из этого же принципа Головин исходил и при встрече с императором.

Прием был на второй день после открытия Думы, после «скандала в Думе» — именно так оценил император демонстративное непочтение к нему, проявленное левыми депутатами⁴.

Император Николай II постарался не вспоминать «отчаянную глупость» депутатов, свершенную при прямом участии председателя. Государь еще раз оправдал мнение о нем как о блестяще воспитанном гвардейском полковнике из хорошего аристократического рода. Он встретил Головина приветливой улыбкой, протянул ему руку, поздравил с избранием, немедленно завел разговор «о распределении членов Думы по фракциям», о перспективе и «возможности образования работоспособного центра», напоминал о «целом ворохе законов», которые внесло в Думу его правительство и над которыми ей «придется много работать», особо, даже с упрямством, заговорил о необходимости Думе дружно работать с правительством, что того требуют интересы государства, и многозначно заключил: «Все в Манифесте (17 октября. — А. С.) дарованное народу не подлежит отмене, все обещанное должно быть осуществлено»⁵.