Государственная Дума Российской империи, 1906–1917 гг.

Кооперация, пишет А. Тыркова, втягивала миллионы. Они, то есть кооперативные формы, проще, доступнее, понятнее массам, они связаны с их ежедневными нуждами, доступны пониманию каждой бабы. Для книжников это делает кооперацию скучной, для рядового человека жизненной. По ее словам, первым среди кадетов, кто оценил это народное движение, был ее близкий товарищ князь Д. И. Шаховской (университетский однокашник В. Вернадского и братьев Ольденбург). Этот незаурядный ум одним из первых повернул от библиотеки к жизни и старался потянуть за собою партию, тех адвокатов, профессоров, земцев, у которых центром жизни стала Государственная Дума. «Захваченные политической игрой, которая шла в Таврическом дворце, они не видели в кооперации широких возможностей, которые провозглашал Шаховской. А он мечтал втянуть кадетов в кооперацию, связать их наконец с толщей жизни. План был соблазнительный. Одним из важных недостатков партии было то, что она не умела пустить корни вглубь. <…> Его проповедь среди нас не имела успеха. Мы только острили». Подобные книжники-острословы были, конечно же, не только среди кадетов, это была застарелая болезнь интеллигенции, страдавшей неизлечимым пристрастием к отвлекающим теориям, к политической алгебре, когда Россия остро нуждалась в немудреной жизненной арифметике. Влечение к возвышенным абстракциям — это была старая болезнь русского западника, начиная с Герцена, который увидел в диалектике Гегеля алгебру революции. Но не видел и не знал, что происходит в его деревнях, и только на закате дней, «вернувшись к национальному чувству» (слова Достоевского), выдвинул концепцию артельного социализма. Но даже и этот опыт не был книжниками усвоен. Среди крестьян, особенно молодых хозяев, кооперация пользовалась растущим успехом. «У этих новых деятелей, вышедших из глухих углов, была потребность в преемственности в связи с тем, что веками создавал русский народ, что нашло свое отражение в лучших русских людях»¹¹.

А. Ф. Керенский верно замечает в мемуарах, что сутью всех споров в Думе, фокусом которых был аграрный вопрос, был выбор пути развития страны: или Россия пойдет по пути насаждения фермерских и иных частнособственнических хозяйств (по немецкому или французскому образцу), или будет развивать артельные, общинные формы. Идея правительства о поддержке «сильных» противоречила крестьянскому взгляду на жизнь, а с другой стороны, становление правового государства, начатое Манифестом 17 октября, «открывало перед крестьянином новые возможности экономического развития с помощью кооперативной системы, что более соответствовало крестьянскому складу ума»¹². По словам экс-премьера Временного правительства: «Именно кооперативное движение, свободно развивавшееся в условиях конституционной России, дало возможность русскому народу и прежде всего крестьянству проявить природную сметку и организаторский талант». Перед Первой мировой войной около половины всех крестьянских хозяйств включилось в кооперативное движение. В Сибири возникали уже не только снабженческо-сбытовые кооперативы, крестьяне «на паях» строили «предприятия» по сохранению, переработке и сбыту сельхозпродукции (мельницы, маслобойни, крупорушки), их продукция (знаменитое сибирское масло) успешно осваивала мировой рынок. Недооценка этих новых перспектив, однобокая ставка «на сильных» были, наверное, стратегическим просчетом Столыпина, и не его одного. Кооперативы, в отличие от фермеров, отрубников льготными кредитами не пользовались, закон не помогал им окрепнуть и занять свое место в народном хозяйстве страны, принятый Думой третьего созыва закон о кооперации застрял в Государственном Совете и получил добро только при Временном правительстве.

Задержка закона о кооперации, вето Госсовета на закон о волостном земстве, о самоуправлении церковных приходов (о чем будет сказано ниже) не позволяли крестьянину свободно по-своему вести хозяйство, вольно жить. Его все еще «опекали господа», сверху насаждали силою милые им, но мужику постылые формы жизни.

Выступая в Государственном Совете 15 и 26 марта 1910 г. в защиту аграрной реформы, Столыпин говорил, что за три года ее действия шестая часть бывших общинников уже перешла к личному землевладению, что в их распоряжении более 10 млн десятин земли. Это, по его словам, доказывает, что реформа нашла «горячий отклик» крестьян — в чем видна «живая неугасшая сила, свободная воля русского крестьянства», которое «переустраивает свой земельный быт по внутреннему убеждению, а не по приказу»¹³.

Современники великого реформатора, а затем исследователи доказали, что на самом деле главным орудием реформы была как раз не свободная воля, а нажим, а часто — и грубое насилие администрации.