Государственная Дума Российской империи, 1906–1917 гг.

Я не сумел взять Думу в свои руки, как это сделал бы, вероятно, покойный Столыпин, занял действительно выжидательную позицию, никого к себе не звал, ни в какие интриги не входил, а просто ждал, пока Дума перебродит свои неустойчивые вожделения и сумеет сорганизоваться¹¹.

Таким образом, отношение между мною и Думой, — заключает премьер, — сразу установились действительно очень странные — наружно приветливые и корректные, внутренне и по существу — весьма холодные и безразличные, а часто просто беспричинно враждебные. Это резко проявилось на первых же порах в обсуждении правительственной декларации. Я готовил ее с большим вниманием, немалого труда стоило мне согласить всех министров между собою. Не так просто было и с государем, которому просто не нравилось само понятие о декларации, напоминающей западноевропейские парламенты и носящей, по его словам, как бы характер отчета правительства перед Думой»¹².

Премьер выдержал декларацию в самых, по возможности, умеренных нотах, не ставил острых принципиальных вопросов, больше говорил о необходимости внутреннего мира, как, впрочем, и внешнего, во имя преуспевания России, и особо подчеркивал, согласно его собственным словам, необходимость широкого и дружеского сотрудничества Думы и правительства. На память об этом событии премьер даже хранил в семейном архиве фото этого заседания Думы, где он виден на трибуне Таврического дворца.

Коковцов был убежден, что имел «большой успех в Думе, ему аплодировало большинство депутатов, и не только правых и центра: вся левая половина вела себя сдержанно и прилично», — отмечает Коковцов¹³. Но затем, по словам премьера, произошло нечто неприличное. «Когда начались прения, то самые большие резкости полились со стороны националистов, дошедших до прямых нападений на меня за недостаточную поддержку мною национальных требований и за полное забвение заветов Столыпина. Не отставали от них и некоторые правые». Причем последние демонстративно противопоставляли премьеру членов его кабинета. Кривошеина — министра земледелия, Рухлова — министра транспорта, министра внутренних дел Н. Маклакова, которые в обществе считались ставленниками придворной камарильи.

Речь председателя Совета министров свидетельствовала, что правительство утратило политическую инициативу и управляло страной по инерции, без творческого начала. Тактически декларация являлась попыткой учесть сложившееся в Думе соотношение сил, которое оказалось не таким, как ожидалось. Деятельность Четвертой Думы, говорил премьер, должна состоять в отыскании путей по осуществлению Манифеста 17 октября, должна охранять освещенные историей основы русской государственности и защищать интересы русской нации. Осуществление благодаря наступившему «успокоению» окажется достижимым и для правительства и для законодательных учреждений.

«Большая пресса» встретила настороженно декларацию премьера, уловив сразу же отсутствие в ней четкой программы, конкретных действий. «Рекорд речистости», озаглавил статью Суворин, иронично отметивший в ней «выходящее из границ многоглаголение» премьер-министра¹⁴. «Слова, слова, слова», — в унисон суворинской газете сетовал «Голос Москвы». «На что же надеяться?» — вопрошала передовая октябристского органа, но конкретного ничего не предлагали, ограничиваясь общим возмущением. «Будем надеяться на неизбывные силы русского народа, которые помогали ему не раз переносить тяжелые испытания»¹⁵.

В статье «Море оптимизма» «Утро России»¹⁶ сравнило декларацию с «очередным выпуском кредитных билетов, розданных направо и налево», но не имеющих никакого обеспечения. Оппозиции обещаны законопроекты об исключительных положениях и правовые реформы. «Обеспечение» это — практика усиленных охран, прямой обман по части обещанных реформ. «Министр сказал все, что можно было сказать, ничего не говоря». Передовая «Речи», органа кадетов, констатировала: декларация Коковцова встретила в Думе «холодный прием и никого не удовлетворила»¹⁷.