Государство и право в Центральной Азии глазами российских и западных путешественников. Монголия XVII — начала XX века

Результатом стало существенное снижение боевых качеств некогда грозной монгольской конницы. Н. М. Пржевальский в начале 1870-х годов отмечал, что Монголия выставляла не более 1/10 от того числа воинов, которое следовало выставлять, исходя из численности ее населения[323]. Я. Ф. Барабаш тогда же указывал на беззащитность самой Монголии перед натиском восставших мусульман из Синьцзяна и «почти панический страх» перед ними этих, когда-то бесстрашных, наездников[324]. Французский путешественник Жюль Легра, побывавший в Монголии в 1897 г., отмечал в своем дневнике, что «монгольские солдаты — личности, не внушающие доверия»[325]. Урядник забайкальского казачьего войска Прокопий Васильевич Белокопытов в своем дневнике (1900) писал, что монголы уже были «силою поставлены в ряды» китайских войск, отличаясь недисциплинированностью, не желали сражаться (за что их даже казнили китайские офицеры) и часто бежали из армии. Если же монголов ставили в караулы, то они просто-напросто вступали в дружеские и даже торговые отношения с русскими пограничными стражниками, нередко занимаясь контрабандой[326]. Вероятно, именно поэтому над каждыми тремя пограничными отрядами монголов, включавшими два-три солдата и командира (зангина), стоял китайский чиновник[327]. В. Ф. Новицкий, побывавший в Монголии в 1905 г., отмечал, что многочисленная монгольская армия существовала «только в воображении монголов да в описаниях легковерных путешественников», тогда как на самом деле хошуны, обязанные выставлять тысячи воинов, выставляли по две-три сотни неопытных и неорганизованных солдат, на которых возлагались только полицейские функции при ставках князей, тогда как при встрече с противником, будь то русские, незаконно пересекшие границу, или китайские разбойники-хунхузы, они не оказывали ни малейшего сопротивления[328].

Тем не менее, несмотря на снижение востребованности монгольской конницы в цинских военных кампаниях, воинская повинность, как видим, традиционно сохранялась и продолжала формально служить основанием для налогового иммунитета монголов в отношении цинской казны. Однако налоговыми привилегиями (по крайней мере формально) пользовались лишь монголы Халхи: их не было ни у южных монголов[329], ни у некоторых малых народов Северной Монголии, живших на границе с Россией. Е. Я. Пестерев, будучи пограничным комиссаром, довольно много внимания уделяет проблеме правового статуса сойотов — небольшого монгольского народа, частично признававшего подданство Российской империи, частично — Цинской[330]. Их внутренние отношения базировались на тех же правовых нормах и принципах, что и у монголов Халхи, однако, в отличие от них, сойоты не призывались на военную службу и платили империи Цин ясак пушниной, добываемой во время охоты — «соболями, у которых обрезывают хвосты, рысями, волками, лисицами и белками», а также «марьиным и других трав кореньями», которые они употребляют в пищу. Ясак с одного плательщика в пользу императорской казны составлял три соболя, либо одну рысью, либо шесть волчьих, либо 12 лисьих, либо 100 беличьих шкур; кроме того, один соболь (или соразмерное число других шкур) шел в пользу маньчжурского цзяньцзюня в Улясутае, считавшегося верховным наместником Монголии. Собственно, проблему в глазах Пестерева составляло то, что «китайские сойоты» для добычи шкур нередко пересекали границу и охотились во владениях своих сородичей, находившихся в российском подданстве[331]. Этот принцип сохранялся и к концу цинского правления в Монголии: сойоты по-прежнему платили натуральный налог китайским чиновникам[332]. То же касалось и урянхайцев (т. е. тувинцев, даже административное деление которых, в принципе, отражало аналогичную систему улусов — воинских подразделений), которые вместо несения военной службы платили в имперскую казну дань (ясак) шкурками животных[333].