Говори

Бла-бла-бла. Но смотреть на картинки лучше, чем на снег за окном. Открываю книги.

Любил этот Пикассо голых теток. Чего их в одежде-то не нарисовать? Многие, что ли, сидят голышом, когда играют на мандолине? Рисовал бы голых мужиков, хоть было бы по-честному. Голые тетки – это искусство, голые мужики – да вы че. Так, видимо. Наверное, потому, что почти все художники мужики.

Первые несколько глав мне не понравились. Кроме голых теток, какие-то картинки голубого цвета, можно подумать, он только и делал, что бегал от красного и зеленого. Рисовал циркачей и танцоров, стоят в каком-то дыму. И почему-то не кашляют.

А вот от следующей главы у меня полный улет. В космос. Вообще-то непонятно, но какой-то кусочек мозга подпрыгивает и орет: «Все мне ясно! Ясно!» Кубизм. Видеть не то, что на поверхности. Сдвинуть нос и глаза на сторону. Нарезать тела, столы и гитары, как палочки сельдерея, перегруппировать – теперь чтобы увидеть, надо увидеть. Обалдеть. Как, интересно, он представлял себе мир?

Жаль, что он не учился в нашей школе. Мы б точно нашли общий язык. Просматриваю всю книжку – ни единого дерева. Наверное, у Пикассо они тоже не получались. За что мне такая дурацкая тема? Набрасываю кубистическое дерево с сотнями тощих прямоугольников вместо ветвей. Они похожи на шкафчики, ящики, осколки стекла, губы с треугольными бурыми листьями. Оставляю набросок на столе у мистера Фримена.

– Вот и сдвинулась с места, – говорит он мне. И показывает большой палец.

Поездка в метель

Я прямо такая хорошая. Целую неделю ничего не прогуливаю. Приятно снова быть в курсе, о чем говорят учителя. Тьюторша сообщила новости родителям. Они аж растерялись – то ли радоваться, что я исправилась, то ли злиться, что приходится радоваться такой ерунде: дочка каждый день ходит в школу.

Тьюторша им говорит, что меня нужно поощрить – купить собачке лакомство или типа того. Решают – пусть будет новая одежда. Почти из всего старого я выросла.

На шопинг с мамой? Лучше уж сразу пристрелите, чтоб не мучилась. Все что угодно, только не за шмотками с Маман. Она ненавидит ходить со мной по магазинам. В торговом центре шагает впереди – подбородок вздернут, веки подрагивают, потому что я отказываюсь примерять практичную «стильную» одежду, которая ей нравится. Маман – скала, я – океан. Приходится часами надувать губы и закатывать глаза, прежде чем она выдохнется и рассыпется на тысячу песчинок. Очень энергетически затратно. Мне сейчас не по силам.

Маман, похоже, и сама морально не готова выслушивать мое нытье. Объявив, что я заслужила новую одежду, они добавляют, что покупать ее будем в «Эфферте», чтобы Маман использовала свою скидку. После уроков я должна сесть в автобус и встретиться с ней в магазине. Я этому даже рада. Зашел, купил, вышел – быстро, как содрать пластырь с ранки.

Все хорошо, но, когда я выхожу на остановку у школы, на штат обрушивается вьюга. Температура под ветром, наверное, минус тридцать, а у меня ни шапки, ни варежек. Поворачиваюсь к ветру спиной, тут же леденеет попа. Лицом стоять вообще не вариант. Ветер задувает в глаза, набивается в уши. Вот я и не слышу, что рядом останавливается машина. Гудит – и я так и подскакиваю. Это мистер Фримен.

– Подвезти?

Машина у него просто отпад. Синий «Вольво», этакая шведская шкатулочка. А я думала – старенький «Фольксваген»-минивэн. Внутри чисто. Я думала увидеть всякие кисти и краски, плакаты, подгнившие фрукты. Залезаю – внутри негромко играет классическая музыка. Чего только на свете не бывает.

Сказал, что высадит меня в центре, – ему почти по пути. Рад будет познакомиться с моей мамой. Глаза у меня расширяются от ужаса. «Ну, может, не стоит», – говорит он. Я стряхивают с волос подтаявший снег, протягиваю руки к обогревателю. Он включает его на максимум.

Оттаивая, я пересчитываю километровые столбы у дороги, высматриваю интересные тушки сбитых животных. У нас в пригородах часто сбивают оленей. Иногда бедняки забирают их на еду, но по большей части они просто истлевают, и потом шкура ленточками свисает с костей. Едем к западу, в большой город.

– Хорошо у тебя получился это кубистический набросок, – говорит он.

Я не знаю, что ответить. На обочине сбитая собака. Без ошейника.

– Я вижу, что ты растешь. И учишься, хотя пока этого не понимаешь.

Я:

– Я вообще ничего не понимаю. Получается какая-то фигня.

Мистер Фримен включает поворотник, смотрит в зеркало заднего вида, перестраивается влево, обгоняет цистерну с пивом.

– Не суди себя слишком строго. В искусстве все учатся на своих ошибках.

Он возвращается в правую полосу.

Я смотрю в боковое зеркало, как цистерна исчезает в метели. Мелькает мысль – слишком он быстро едет, в снегопад-то, впрочем, машина тяжелая, ее не занесет. Носки промокли – снег, набившийся в кроссовки, растаял.

Я:

– Ну, может, но вы говорите, что в искусство нужно вкладывать чувства. Я вообще не понимаю, как это. Что там я должна чувствовать.

Резко зажимаю себе рот ладонью. Это я чего вообще?

Мистер Фримен: