Гранат и Омела (СИ)

Дамиан не знал, купится ли вёльва на его угрозу, учитывая, каким жалким он должно быть выглядел, но она побледнела, тяжело сглотнула и прошептала:

— Авалон… — Затем, видимо, испугалась, что он не расслышал, повторила уже громче. — Меня зовут Авалон.

— К Лилит твое имя, — прохрипел Дамиан, раздражаясь. На кой хрен оно ему? — Кто ты такая? Почему ты была лже-Каталиной?

— Я не зна…

— Говори! — закричал он и попытался подняться. Волна дурноты прокатилась по его телу, и Дамиана скрутил приступ резкой боли. Он едва не задохнулся, но все-таки нашел в себе силы расправить плечи. Ему казалось, что он сейчас умрет, и она это разглядит, но вёльва продолжала таращиться на него с ужасом.

— Я тебя предупредил, — боль впилась в его висок, и Дамиан резко зажмурился, уронив голову. Влажные от пота волосы упали ему на лоб. Продышавшись, он разлепил слезящиеся глаза, уставился исподлобья на Авалон и угрожающе сказал: — Еще одно слово лжи, и клянусь, твой язык будет первым, что я отрежу.

Боль не проходила. Она все накатывала такими же волнами, но их становилось все больше и приходили они чаще, словно море волновалось из-за поднявшегося шторма. Темнота в углах глаз перестала отступать и стала сужаться к центру. Дыхание сбилось, и Дамиан услышал, как в его вдохи прокрывается влажный сип. Он понимал, что скоро лишится сознания, но никак не мог себе этого позволить, поэтому упрямо стоял, вытянувшись, как на смотре перед королем, и испепеляя взглядом вёльву.

— Я придворная дама королевы, — наконец выдавила Авалон. — Я не хотела этого… пожалуй…

Дамиан закашлялся — грудь его сдавило так, точно ее пытался раздавить своей ручищей гигант. Он старался вдохнуть, но голова закружилась, сознание пошатнулось и растаяло — Дамиан рухнул лицом вниз. Боль заволокла его голову, будто туман.

Он слышал смазанные звуки и видел проблески света, но чувствовал только, как горит все тело. Перед глазами появился образ горящей на костре матери. Треск хвороста заполнил уши, а смрад плавящейся плоти наполнил ноздри. Мать протянула к нему руки и схватила своими черными когтями его за подбородок. Ее пальцы вдавились в его кожу, поцарапали ее, и заскребли, пуская кровь. Дамиан попытался отвернуться, но она сжала его лицо сильнее и приблизилась. Черные волосы мягко коснулись его лица, эта порочная часть женщины, что отдавалась другим мужчинам. Он зарычал, чувствуя, как натянулись мышцы на шее.

— Пей, — приказала она и поднесла к его губам чашу.

Яд!

Гранатовый сок, отрава и погибель.

Вкусив запретный плод, ты будешь навсегда потерян, сын мой. Остерегайся даров вёльв, иначе плоть Лилит навсегда станет твоим желанием, ты будешь потерян для благословения Князя. Крепи свою веру, Дамиан.

Симеон.

Дамиан с рыком дернул головой, выбил чашу из рук обольстительницы-матери, желавшей погубить его душу и обменять ее взамен своей пропащей, и рванул вперед. Они перекатились, и он оказался сверху, сжимая ее горло побелевшими пальцами.

— Я погубил тебя прежде. И я снова это сделаю, — рявкнул он матери в ухо. Дурманящий аромат граната и греха затерялся в ее черных, волнистых волосах, и это разозлило его еще больше. Он хотел намотать эти волосы себе на кулак, хотел прекратить эту пытку, хотел сжечь ее еще раз… хотел ее?

Ересь.

Дамиан с криком разжал пальцы и очнулся.

Первое, что он заметил — слезы, катившиеся по вискам. Слезы, наполнившие глаза. Слипшиеся от слез ресницы.

Судорожный всхлип, сорвавшийся с губ Авалон, отрезвил его.

Он в ужасе отпрянул.

Авалон продолжала плакать, дрожа и не двигаясь с места.

Дамиан оглянулся. Рядом валялись осколки глиняной чаши, разлитая лужа — видимо, обезболивающий отвар, которым вёльва хотела его отравить — и нож. Лезвие отбрасывало оранжевые блики от огня. Дамиан обернулся в изумлении. В камине действительно горел огонь, а в щелях забитых досками окон виднелась глубокая темнота. Значит, он на долгое время потерял сознание, а потом… потом что? Он бредил? Ему привиделась мать, желавшая отравить его. И он, возжелавший ее.

Дамиан протер лицо, будто стягивая с него паутину лихорадочных видений. Ему стало тошно от себя. Мать, которую он отправил на костер за ведовство, его так и не отпускала. Она возвращалась вновь и вновь, будто действительно хотела утащить его следом за то, что он натворил. В груди отяжелел камень горечи, и Дамиан скрипнул зубами от раздражения. Ему хотелось помолиться и исповедаться у Симеона, но он даже не знал, жив ли наставник. А молиться рядом с вёльвой казалось кощунством и пренебрежением к собственной вере.