Грандиозная заря

Он встал перед стартовой чертой, а Вадим — у него за спиной, придерживая велосипед за седло. Несколько секунд они стояли так молча, наконец Вадим скомандовал: «Go!»[59], и Орион рванул вперёд. Час безумного вращения педалей, верчения по кольцу трека подобно белке в колесе, час тонкого расчёта сил и беспокойства о том, как бы не свело ногу, не скрутило внезапным голодом желудок и не срубила усталость, час сосредоточенности лишь на том, чтобы придерживаться линии трека и ехать всё быстрее и быстрее.

Вадим сидел на трибуне и считал круги. У него бешено колотилось сердце, и он думал о своём малыше Жаке. А ещё — о бывшей жене и собаке Пилюле. О Роз-Эме и об Окто — как тот задыхался у дороги, переживая свой первый приступ астмы. И обо мне он тоже думал. Глаза его наполнились слезами, но он не забывал нажимать кнопку счётчика кругов каждый раз, когда Орион пересекал стартовую черту, навалившись на руль и круг за кругом прилагая всё больше усилий.

Когда прошёл ровно час, Вадим остановил счётчик и с кромки трека дал сигнал остановиться.

— Ну? — выкрикнул Орион, когда смог наконец перевести дух.

— 42 километра! И ещё примерно… 250 метров! — объявил Вадим, оценив на глаз расстояние последнего, неполного круга.

Орион наморщил брови так сильно, что шрам исчез в складках на лбу. Подбородок его дрожал, ноги подкосились, он бросил велосипед и сел на землю.

— Ну, сынок! Для первого раза просто потрясающе! — попытался приободрить его Вадим.

Но для моего брата ничего потрясающего в этом результате не было. Он был далёк, слишком далёк от цели и колотил землю кулаком, пока не ободрал кожу.

Через минуту он успокоился. Его особенный мозг уже приступил к поискам выхода из того, что казалось ему ужасным провалом. Он уже разрабатывал планы, схемы и приёмы. Наконец Орион поднялся на ноги и сказал:

— Едем домой. У меня много дел.

Вадим докатил «Джиос» до машины, и они двинулись в обратном направлении: огни, пробки, дождь, развязки, а дальше — леса, мосты, замки, сельские пейзажи, грязные поля, деревни на склонах холмов — и всё это без единого слова, до самого Сен-Совера.

После этого эпизода брат заперся со своим велосипедом и инструментами в башне и принялся работать над опытным образцом, сошедшим со страниц воображаемого каталога, который он начал рисовать ещё в детстве в своей зелёной тетради.

Окто в то время был охвачен страстью не менее сильной, чем любовь Ориона к велоспорту, — музыкой.

Проведя целый год в подсобке «Диско Фазза», он решил, что ему пора расправлять крылья и отправляться навстречу собственной судьбе. Попрощавшись с Барнабе, он пустился по тихим улицам Моншателя в своё первое путешествие — в Берлин, Лондон и Амстердам.

Всюду, где он оказывался, Окто искал музыку. В модных ночных клубах, барах, пабах, арт-сквотах внимательно вслушивался и находил новые звучания. Из каждого города писал Барнабе, сопровождая письма кустарными записями, которые делал при помощи маленького магнитофона «Награ». Сидя в глубине магазина, Барнабе со священным трепетом слушал новую музыку и отвечал другу: «Потрясающе. Нам надо основать звукозаписывающую компанию. Мы бы записывали классные вещи».

Но Окто предпочитал пока мечтать и учиться. Брюссель, Стокгольм, Римини, Барселона. В дороге он знакомился с самыми разными людьми. Просветлёнными, сумасшедшими, озлобленными, гениальными. Он учил их языки, перенимал их жесты и образ жизни.

Когда он впервые встал за диджейский пульт перед тысячей зрителей, ему не было ещё двадцати. Стоял ноябрь 1989 года, и дело происходило в ночном клубе берлинского района Кройцберг. Весь сет Окто чувствовал себя пилотом космического корабля. Он выбрасывал в пространство звуки, площадка перед ним вспыхивала полосками лазерных лучей, и тела тысячи танцоров, будто загипнотизированные, вибрировали в унисон. Он почувствовал, что обладает властью над этими людьми, готовыми пускаться за ним в странное путешествие, которое опьяняло сильнее любого алкоголя.

Рано утром, выбравшись из подвала, в котором провёл ночь, он обнаружил, что в Берлине творится что-то странное. Повсюду раздавались крики протеста, и охваченные непонятной эйфорией люди, молодые и не очень, стекались к центру города. Окто спрашивал у прохожих, что происходит, пока наконец не понял, что в эту ночь, пока он упивался музыкой, стена, почти тридцать лет разделявшая город на две части, пала.