Грандиозная заря

Изумлённая толпа с востока шла в западном направлении, и машины проезжали контрольно-пропускные пункты без всякого досмотра. Берлинцы с западной половины встречали жителей Восточного Берлина и обливали их шампанским. Люди целовались, обнимались, говорили. Все смеялись и плакали одновременно. Когда Окто подошёл к Бранденбургским воротам, толпа уже крушила стену кирками. «Berlin ist wieder Berlin!»[60] На глазах у французского паренька, дрожавшего от голода и усталости, рушился старый мир и рождался новый. Он подумал о Роз-Эме, об Орионе, обо мне и о том, что между нами отныне тоже стоит стена, невидимый контрольно-пропускной пункт, отделяющий нас друг от друга. Но вот сейчас, у него на глазах, История исправляла свою ошибку, совершённую тридцать лет назад. И душа Окто исполнилась надеждой, что в один прекрасный день и наша стена тоже падёт.

Правда, он не подозревал, что это произойдёт так нескоро.

Потому что на следующий год, весной 1990 года, мы узнали из газет, что Пьетро Пазини вышел на свободу. Несмотря на множественные запросы, Франция отказывалась выдать преступника Италии. С помощью хорошего адвоката Пьетро не только добился сокращения срока заключения, но ещё и получил политическое убежище.

Через несколько дней на страницах «Либерасьон» появилось крошечное объявление: «Суп из тапиоки с перчёными сухариками следует подавать охлаждённым. Когда хищник бродит на свободе, розовый фламинго укрывается в тепле».

Прочитав эти строки, я перестала надеяться, что Роз-Эме вернётся.

Шли годы.

Окто колесил по миру, выступая с диджейскими сетами в модных ночных клубах. В перерывах между поездками заезжал в Моншатель проведать Барнабе. Стучался в металлическую решётку магазина, и за ней возникало лицо друга, небритое и счастливое.

— Ты вовремя, — говорил тот. — Я как раз охладил пиво. Заходи!

На полках «Диско Фазза» больше не было виниловых пластинок.

Окто и Барнабе ночь напролёт слушали CD на лазерном проигрывателе и со смехом спрашивали друг друга: «А что, может, соберём группу?»

Но на следующий день Окто опять уезжал, и никакой группы не складывалось.

Тем временем я в Париже пыталась придумать, как жить дальше, но, к своему безграничному сожалению, ничего не писала. Точнее, каждый раз, когда я что-нибудь писала (начало романа, первые слова рассказа), мне это ужасно не нравилось, и я тут же отправляла всё в мусорное ведро.

Однажды мы с Фло поссорились: она в очередной раз решила доказать, что у меня не получается писать только из-за того, что я не знаю своего отца. Я так взбесилась, что послала подругу к чёрту и мы разругались.

На деньги из чемодана я купила небольшую квартиру. На другом конце города от улицы Веселья, но зато недалеко от Пляс де Фет[61].

Праздников у меня теперь было сколько угодно. Я знакомилась с новыми и новыми людьми, коллекционировала хрупкие истории любви и сопровождавшие их огорчения, и мне всё время казалось, что я живу чью-то чужую жизнь. За исключением тех дней, когда мы с братьями собирались в лесном домике, я нигде не чувствовала себя по-настоящему хорошо. Всегда чего-то не хватало. Или кого-то. И заделать эту прореху было совершенно нечем.

После разочарования на велодроме в Венсенском лесу Орион начал разрабатывать новый механизм, который назвал «Турборион». Это был улучшенный велосипед с почти полностью распрямлённым рулём. Впереди на нём помещалось нечто вроде головного обтекателя из углеволокна, который разрезал воздух подобно носовой части ракеты. Тренируясь на окрестных дорогах на фантастической пробной модели, Орион перенёс несколько серьёзных травм. В 1992 году сломал плечевую и лучевую кости. В 1993-м — ключицу. В 1994-м раздробил в крошку три ребра и шейные позвонки. В конце концов, когда на следующий год после очередной аварии брат несколько дней пролежал в коме, Вадим принял твёрдое решение конфисковать «Турборион».

— Ты думаешь, матери понравится обнаружить сына распавшимся на части? — кричал он на Ориона в больничной палате, где тот лежал без сознания и, естественно, не мог ничего ответить.

К счастью, Роз-Эме ничего не знала, а брат вышел из комы, преисполненный ещё большей решимости, чем прежде. Вот только, вернувшись в Сен-Совер, он обнаружил «Турборион» разобранным на части. Воспользовавшись долгим отсутствием Ориона, Вадим распилил машину.

Мой брат, стиснув зубы, поднялся к себе в комнату. Достал из шкафа уже изрядно поросший пылью чемодан и, усевшись на пол, разложил вокруг себя пачки денег, чтобы пересчитать их — как в те далёкие дни, когда рассыпал макароны среди фигурок «Плеймобиля» и играл в войну. Из трёх миллионов франков, которые лежали в чемодане восемь лет назад, осталось два миллиона восемьсот шестьдесят тысяч. Достаточно, чтобы заказать велосипед у профессионального мастера.

И вот впервые в жизни Орион наконец тоже отправился в путь. Он поехал на поезде в Италию, в Турин, и там явился на завод господина Джиоса, чтобы пожать руку тому, кого считал живым божеством, производящим лучшие в мире велосипеды.