Греческая мифология, сформировавшая наше сознание

Диалог между Эдипом и Иокастой играет ключевую роль в развитии пьесы и способен поведать нам еще кое о чем. Прежде чем рассказать о стычке в месте встречи трех дорог, Эдип объясняет, как он вообще туда попал. Он отчаянно стремился уйти подальше от дома, потому что, согласно предсказанию оракула из Дельф, ему суждено возлежать со своей матерью и убить своего отца. Чтобы предотвратить столь отвратительные табуированные поступки, он желал проложить по возможности большее расстояние между собой и родным городом… Коринфом; его родителями (как он считал) были Полиб и Меропа – царь и царица этого города, в котором он вырос. До тех пор пока Эдип твердо верит в историю своего происхождения, значимые кусочки мозаики ускользают от него[226].

Вскоре эти кусочки соберутся вместе. Первый прибудет с гонцом из Коринфа, который сообщит, что «отец» Эдипа, Полиб, мертв и Эдип становится его преемником. Эта новость приносит Эдипу одновременно и горечь, и облегчение, ведь страх, который погнал его прочь от Коринфа, – вызванный предсказанием, что он убьет отца и согрешит с матерью, – оказался (по крайней мере, в отношении отца) беспочвенным: старик умер естественной смертью. Однако остается вторая часть пророчества, поэтому Эдипу все еще следует держаться подальше от Коринфа. В эту минуту высказывается гонец, желая унять (как он думает) беспокойство Эдипа:

Коринфский вестник. Так знай же: страх твой пуст был и напрасен.

Эдип. Как пуст? Мои ж родители они!

Коринфский вестник. Нет общей крови у тебя с Полибом[227], [228].

И гонец, пастух, рассказывает о том, как давным-давно Эдипа младенцем передал ему другой пастух, местный фиванец, когда они вдвоем пасли свои стада на горе Киферон. Ребенок был подкидышем, с проколотыми и соединенными между собой щиколотками. Чтобы узнать доподлинно о своих корнях, Эдип видит только один путь: найти того фиванского пастуха. Вступает хор:

Я думаю, что это тот пастух,
За кем послал ты в поле. Но царице
Не должно ли об этом лучше знать?[229], [230]

Эта простая реплика все расставляет по местам в голове Иокасты. Она бросается к Эдипу, отчаянно умоляя его перестать искать правду. Он отказывается, поскольку в его мозаике все еще не хватает одной важнейшей детали. Однако ненадолго, потому что фиванский пастух, по утверждению хора, не кто иной, как слуга, за которым уже послали, – единственный выживший свидетель убийства Лая. На два вопроса Эдипа: «Кто убил Лая?» и «Кто мои родители?» – скоро будут даны ответы.

Эдип узнает правду. Краснофигурная ваза-кратер из Сицилии, расписанная художником из Каподарсо. 330–320 гг. до н. э.

Spese documentazione fotografica Parco archeologico e paesaggistico di Siracusa, Eloro, Villa del Tellaro e Akrai.

Когда фиванский пастух (и свидетель) появляется на сцене, другой пастух узнает в нем своего товарища. Достаточно нескольких строк – и мозаика сложится для невезучего фиванца:

Коринфский вестник. И помнишь,

Однажды ты малютку мне принес,

Чтоб я, приняв его, вскормил как сына?

Пастух. Зачем об этом спрашиваешь?

Коринфский вестник. Друг,

Смотри же, вот кто был питомцем нашим![231], [232]

Расспросы Эдипа становятся все настойчивее, но фиванский пастух – что неудивительно, учитывая, какой информацией он теперь обладает, – еще упорнее уклоняется от ответа, чем в свое время Тиресий. Только под угрозой пыток и смерти он признается, что подкидыш происходил из дома Лая и, как говорили, был его сыном. «Спроси жену, – добавляет несчастный пастух, – ей лучше знать»[233], [234]. Это последний недостающий кусочек мозаики. Финальные слова Эдипа, которые он произносит, прежде чем бросится прочь со сцены, передают его личную реакцию на собственную судьбу – слогом столь же нескладным, что и отношения, которые он описывает:

Горе! Горе!
Отныне мне все ясно. Свет дневной,
Погасни же в очах моих! Я проклят
И проклятым рожден – я осквернил
Святое ложе, кровь святую пролил![235]

Партия хора звучит привычнее: