Греческая мифология, сформировавшая наше сознание

Ах, вся твоя жизнь,
О, род человеческий, –
Какое ничтожество!
Казаться счастливыми –
Вам счастие большее
Доступно ли, смертные?
Казаться – не быть –
И то на мгновение!
Я теперь лишь постиг, твой пример увидав,
Твою жизнь, твою скорбь, злополучный Эдип,
Что не может быть счастья для смертного[236], [237].

В финале надрыв достигает апогея. Появляется второй посланник с новостями из царских покоев. В мучениях стыда Иокаста повесилась в той самой спальне, которую делила со своим мужем / сыном; ворвавшись к ней, Эдип вытаскивает золотые булавки из ее платья и несколько раз втыкает себе в глаза. «Уж лучше смерть, чем жизнь влачить слепцом»[238], – в ужасе восклицает хор[239]. Однако, учитывая веру греков в переход душ умерших в подземное царство, самоубийство обрекло бы Эдипа на посмертную встречу с Лаем и Иокастой, а это для него невыносимо[240]. Лучше не видеть ничего – никогда более. В последних актах драмы всем заправляет Креонт, который теперь руководит городом. На мольбу Эдипа позволить ему удалиться на гору (Киферон), где он был воспитан, Креонт отвечает, что должен посоветоваться с Аполлоном. Единственное, что в его власти, – это разрешить Эдипу недолго побыть с его дочерьми / сестрами, пока Креонт не велит их разлучить, поскольку Эдип полностью передал власть над собой другим. Вывод, который хор делает из увиденного им и зрителями, – не мораль о невероятных поворотах судьбы, а нечто более наставительное и общее: «И пока свой день последний не увидит тот, кто смертен, – на земле не называйте вы счастливым никого»[241], [242].

Помимо «Царя Эдипа»

В своем трактате «Поэтика» Аристотель отмечает, что лучший вид «осознания» (anagnorisis) – тот, который сопровождается «поворотом судьбы» (peripeteia), как это произошло с Эдипом Софокла (добавляет Аристотель)[243]. Это довольно весомое замечание, учитывая, какую важность Софокл придает переходу Эдипа от слепого неведения к самопознанию, сопровождающему перемену его статуса от (кажущегося) коринфского изгоя к (подлинному) уроженцу Фив. Однако при всей образцовой хрестоматийности греческой трагедии пьеса «Царь Эдип» была далеко не единственной древней театральной версией мифа – что неудивительно, поскольку замысловатость сюжета и яркий финал сделали его в высшей степени достойным сцены. Но существовали и переложения недраматического характера – как обычно, со значительными расхождениями. Отдельные сказители настаивали на том, что вслед за предсказанием оракула о катастрофических преступлениях, которые суждено совершить ребенку Лая, маленького Эдипа положили в тесный сундук и бросили в море; позже сундук прибило к берегу Сикиона, близ Коринфа, где мальчика спасли Полиб и его жена (здесь – Перибея)[244]. (В мифе море выступает эквивалентом горы, поскольку оба эти пространства воспринимаются как чужие и дикие места, где случаются различные удивительные события.) Согласно другому варианту, Эдипа ослепили слуги Лая, а не он сам[245]. Еще по одной версии, Иокаста осталась жива после открытия правды, но покончила с собой, когда двое ее сыновей от Эдипа убили друг друга в поединке[246]. Говорилось даже – дабы облегчить страдания, причиненные обнародованием факта инцеста, – что детей Эдипу родила не Иокаста, а женщина по имени Евриганея[247].

На первый взгляд, наиболее близка к сюжету Софокла пьеса «Эдип» римского трагика Сенеки (ок. 4 г. до н. э. – 65 г. н. э.), хотя она заметно отличается деталями и особенно настроением. В этой крайне мрачной версии главный герой с самого начала предчувствует уготованное ему судьбой испытание:

Ужасного боюсь: убить родителя
Своей рукой, как лавры мне дельфийские
Вещали – вместе с худшим злодеянием.
Но что страшнее, чем отцеубийства грех?..
Феб кровосмесительным грозит мне браком…
Себе не веря, от себя права твои
Я защищал, природа[248], [249].