Григорий Шелихов

Впереди в беспорядке стояло несколько кресел для почетных гостей,

за которыми были расставлены скамьи для господ чиновников, офицеров и

купцов, а за ними - отделенные барьером, доской на уровне груди,

стоячие места для прочего народа.

Иркутские мальчишки, пролезая под барьером, выбирались к самому

помосту и самозабвенно наслаждались искусством канатоходца, танцующих

в газовых юбочках ангелов - дочек Миколетти и невиданных доселе

собачек в фесках, в киверах, с барабанами, с ружьями.

Когда Миколетти, по окончании представления, со шляпой в руках, а

его дочери с поднятыми фартушками обходили публику за сбором

доброхотных даяний, мальчишки набрасывали в шляпу и фартушки поверх

монет и ассигнаций много пасхальных крашеных яиц.

- К американцам езжай - они тебя бобровыми и медвежьими шкурами

закидают, за благодарностью с носильщиками выходить будешь! - шутил

Шелихов, похлопывая по плечу Миколетти.

Монахи, жившие в доме Шелихова, на амбарные представления не

ходили и с явным неодобрением относились к собачьим комедиям бродячего

итальянца.

Как-то вечером, возвращаясь перед сном с обхода усадьбы,

возбужденный крепким воздухом весны, Шелихов решил пройти в комнату,

где остановился отец Ювеналий. Огромный и мрачный иеромонах

интересовал Шелихова. Архимандрит Иоасаф рекомендовал Ювеналия как

знаменитого рудознатца и рассказал всю подноготную его похождений на

Урале и в Москве, подведших дворянина и горного офицера под монашеский

клобук. Шелихов надеялся с его помощью поставить за океаном разведку

руд и железоделательное предприятие.

- Сгинь... исчезни... уйди! - услыхал Шелихов рокочущий бас

Ювеналия в ответ на свой стук в дверь. - Чего ты хочешь? Зачем

приходишь терзать меня... чур, сгинь! - выкрикивал монах.

- Наше место свято! - прошептал удивленный мореход, но отступить

не захотел и толкнул дверь. - А-а... - понимающе протянул он, когда

увидел обезумевшие, испуганно выпученные глаза иеромонаха,

вздыбившегося над уже пустым водочным штофом на столе.

- Это ты, а я думал... - шумно вздохнул Ювеналий.

- Не добро одному в ночи думать, отец, - весело отозвался

Шелихов, будто не замечая его странного поведения. - Ежели приемлешь,

а ее, - кивнул на штоф, - и монаси приемлют, доставай еще, повторим и

погуторим, как в Америке искать и лить железо... Без своего железа не

осилить нам дела!

Огромный человек взмахнул гривой черных с проседью волос, хотел

что-то сказать, охнул и молча пошел к стоявшему в углу коробу, достал

и поставил на стол непочатый штоф.

- Хорош! Не нашего курения... А закусить-то и нет ничего?

Монах кивнул на краюху черного хлеба и рассыпанную по столу соль.

- Э-э, да это спиритус, первак, морское питье! - побагровел

мореход, хлебнув из налитой кружки. - Ничего, он языка не вяжет и

разума прибавляет. Так вот, отче, чего я хотел просить: возьми труд

разведать руды железные и медные и обучи людей тамошних железо и медь

варить, к вящей славе и пользе нашего отечества. И с меня за то, чего

похочешь, взыщешь...

- И рад бы - не смею! Она на все запрет наложила, - таинственно

прогудел Ювеналий, дикими глазами всматриваясь в тьму за окном.

- Не думал, отец, что ты к бабьим, шепотам прислуживаешься, -

хмуро сказал Шелихов.

- Не шепчет - поет она и танцует... цыганка... Стеша... кружит

вокруг меня, а сама шею... рукой прикрывает, и кровь - палашом я

рубнул ее - кровь через пальцы брызжет фонтанчиком... то-онким...

О-о-ах!

Вздох, вырвавшийся из огромного тела Ювеналия, показался так

страшен, что Шелихов и сам готов был поверить в присутствие среди них

какой-то зарубленной цыганки, присвоившей таинственную силу и власть

над судьбой убийцы.

- Нехорошо тебе... друг, - встал и направился к дверям Шелихов,

невольно отказавшись в обращении от уважительного слова "отец". -

Скучаешь ты, я пойду пришлю кого-нибудь.

От Ювеналия Шелихов пошел было к архимандриту Иоасафу поговорить

об иеромонахе, но у самых дверей комнаты Иоасафа раздумал и круто

повернул к себе: о чем говорить? "Бесы одолевают, - скажет страж души

Ювеналия сухой архимандрит, - наипаче любострастия и гордыни

человеческой - сих не допускай в душу", - и опять же свернет разговор

на промыслы и доходы компании, на готовность принять бремя контроля и

руководства деятельностью управителя Баранова, "понеже тот наемный и

из простых мужиков". В какой раз повторит "не трудящийся да не ест",

перекрестится и попросит письменного приказа об освобождении духовных

лиц от мирских работ для ради сана и успеха проповеди слова божьего.

Войдя к себе в спальную, Григорий Иванович увидел при ярком свете

перенесенного сюда кулибинского фонаря светлое лицо жены, спокойно

читавшей какую-то книгу. Не захотелось омрачать это дорогое лицо

рассказом о душевных муках монаха-убийцы.

- Натальюшка, навигация на носу, собери меня в дорогу, через

неделю в Охотское выеду - корабли под монахов и прочих людей проверить