Грозовой перевал

Впрочем, один раз мы почти поссорились. Линтон заявил, что лучше всего провести жаркий июльский день, лежа с утра до вечера на поросшем вереском холмике посреди пустоши. И чтобы в цветах сонно гудели пчелы, над головою пели жаворонки и в синем безоблачном небе весь день сияло солнце. Так он представляет себе райское блаженство. У меня же была в голове другая картина: я качаюсь на ветке шелестящего зеленого дерева, дует западный ветер, по небу несутся освещенные солнцем белые облака, и не только жаворонки, но и дрозды, певчие и черные, а с ними коноплянки и кукушки заливаются со всех сторон; вересковая пустошь вдали кое-где переходит в прохладные тенистые долины, рядом со мною высокие травы на кочках колышутся, словно волны под легким ветерком; деревья, журчащие ручьи – словом, весь мир вокруг полон жизни и неистовой радости. Линтон хотел, чтобы все лежало в упоении покоя, я же мечтала, чтобы все сверкало и плясало в праздничном великолепии. Я сказала ему, что его рай какой-то полуживой, а он ответил, что мой – какой-то пьяный. Я сказала, что в его раю я усну, а он сказал, что в моем он станет задыхаться, и сразу же рассердился. В конце концов мы решили, что испробуем и то, и другое, когда позволит погода, а потом поцеловались, снова став друзьями.

Мы просидели так час, и я, оглядев просторную комнату с гладким, не покрытым ковром полом, подумала, как замечательно было бы отодвинуть стол и во что-нибудь поиграть. Я попросила Линтона позвать Зиллу, чтобы она тоже приняла участие – тогда мы сможем поиграть в жмурки. Она будет нас ловить, как ты когда-то, помнишь Эллен? Но Линтон отказался. Заявил, что никакого удовольствия ему это не доставит. Но согласился поиграть со мною в мяч. В чулане среди груды старых игрушек, волчков, обручей, ракеток и воланов мы нашли два мяча. На одном была выписана буква «К», на другом – «Х». Я захотела взять тот, что с буквой «К», потому что мое имя – Кэтрин, а буква «Х» могла означать Хитклиф – фамилию Линтона. Но из второго мяча высыпалось немного отрубей, и Линтону это не понравилось. Я все время его обыгрывала, и он снова рассердился, закашлялся и уселся в свое кресло. Правда, в тот вечер он злился недолго. Ему очень полюбились две или три милые песенки – твои песенки, Эллен; и когда я должна была уходить, он просил и даже умолял меня прийти вечером на следующий день. Я пообещала. Мы с Минни помчались домой, как ветер, и я всю ночь до утра видела во сне «Грозовой перевал» и моего дорогого, милого кузена.

Поутру мне было грустно: отчасти потому, что тебе сильно нездоровилось, а отчасти потому, что мне так хотелось, чтобы батюшка знал о моих поездках и не возражал против них. После чая, когда я пустилась в дорогу, в небе засияла луна, и мрак рассеялся. «Меня ждет еще один счастливый вечер», – думала я. Но еще больше меня радовало, что такой же счастливый вечер ожидает и Линтона. Я быстро проехала по саду и уже поворачивала за дом, как навстречу вышел тот парень, Эрншо, взял Минни под уздцы и пригласил меня войти через парадную дверь. Он похлопал Минни по шее и назвал красивой лошадкой. Мне показалось, что он пробует завязать со мной беседу. Но я лишь предупредила, чтобы он не трогал пони, не то она его лягнет. На что он ответил со своим грубым выговором: «Ничиво, мне не страшно» – и с улыбкой посмотрел на ее ноги. Я почти готова была дать ему испробовать их удар, однако он пошел вперед открыть мне дверь и, когда поднимал щеколду, взглянув наверх, на надпись, проговорил с дурацким сочетанием неловкости и восторга:

– Мисс Кэтрин, я умею читать вон то.

– Прекрасно! – воскликнула я. – Давайте послушаем. Вы, наверное, и вправду поумнели. – Он прочитал медленно и протяжно, выговаривая каждую букву: «Гэртон Эрншо».

– А цифры? – спросила я, желая его подбодрить, потому что почувствовала, что он вдруг замолк и больше не может сказать ни слова.

– Еще не выучился, – отвечал он.

– Вот оболтус! – воскликнула я и весело засмеялась над его неудачей.

Болван уставился на меня; на его губах играла улыбка, но брови хмурились, словно он не мог решить, надо ли смеяться вместе со мной: явилось ли мое веселье следствием дружеского отношения или – как было на самом деле – презрения. Я разрешила его сомнения, вновь напустив серьезность и попросив его удалиться, ибо я приехала не к нему, а к Линтону. Парень покраснел – это стало видно даже при лунном свете, – отпустил щеколду и скрылся с видом уязвленной гордости. Наверное, возомнил себя таким же образованным, как Линтон, раз научился читать свое имя, и никак не ожидал, что я думаю иначе.