i d260c02b7970fb61

Питер навострил уши. Ему ужасно хотелось узнать про размеры слонов. Это, должно быть, очень полезные сведения. Но человек в чёрном так ни разу и не дошёл до цифр. Посулив сообщить размеры слонов, он выдерживал эффектную паузу, набирал в лёгкие воздух – и, раскачиваясь с носка на пятку, начинал всё сызнова: «Размеры слонов потрясают воображение.

Размеры слонов бесконечно потрясают воображение...

Очередь продвигалась медленно, в час по чайной ложке. К счастью, к концу дня бормотание стоявшего впереди человека стало не так слышно, поскольку появился нищий и заглушил его своим пением. Он стоял, как всегда, с протянутой рукой, а у его ног сидела большая чёрная собака.

Песня была сладкой, щемящей. Питер слушал, закрыв глаза. Эти звуки помогали сердцу биться и усмиряли его бешеный стук. Они утешали и вселяли надежду.

– Ах, Адель, погляди, – пел нищий, – поспеши, не проспи...

– Адель?

Питер обернулся, посмотрел на нищего, а тот – о Господи! – снова пропел её имя.

Адель!

– Пусть он возьмёт её на руки, – сказала мама повивальной бабке в ту ночь, когда родилась его сестра, в ту ночь, когда умерла его мама.

– Боязно мне что–то, – ответила повитуха. – Он же сам от горшка два вершка.

– Нет–нет, дайте ему ребёнка, – повторила мама.

Питеру вложили в руки запелёнутую девочку.

– Запомни, – говорила ему мама. – Это твоя сестра. Её зовут Адель. Она – твоя сестра, а ты – её брат. Вы друг другу родные, запомни. Запомнил?

Питер кивнул.

– Ты будешь о ней заботиться?

Питер опять кивнул.

– Обещай мне, Питер! Обещаешь?

– Да, – ответил он, а потом повторил это чудесное и ужасное слово «да», эту клятву, на случай если мама его не расслышала: – Да.

И Адель, точно поняв, что речь о ней, тут же перестала плакать.

Питер открыл глаза. Нищего не было, а бормотание стоявшего впереди мужчины снова стало явственным:

– Размеры слонов потрясают...

Питер снял шапку, потом снова надел, снова снял. Он еле сдерживал слёзы. «Значит, я дал маме обещание! Я дал клятву».

Тут его ткнули в спину, и грубый голос спросил:

– Эй! Ты шапкой жонглируешь или в очереди стоишь?

– В очереди стою, – ответил Питер.

– Тогда не зевай, продвигайся.

Питер надел шапку и лихо, по–солдатски, сделал шаг вперёд. Ведь прежде он собирался стать солдатом. Очень хорошим солдатом.

А во дворце графини, в бальном зале, стояла слониха. Мимо шли люди: гладили её, хватали за хвост, облокачивались на неё плевали, смеялись, плакали, молились и пели. Слониха же пребывала в безутешном горе.

Ей было по–прежнему непонятно, слишком многое непонятно: где её братья и сестры? Где её мама? Где высокая трава и яркое солнце? Где знойные дни? Где деревья, под которыми всегда найдёшь тень? Где ласковые ночи?

Мир стал слишком непонятным, холодным. Нестерпимым. Она уже перестала вспоминать своё имя. Она решила, что хочет умереть.

Глава 12

Вскоре графиня Квинтет обнаружила, что держать слона в бальном зале собственного дворца – дело весьма хлопотное. Дабы избавиться от таких малоприятных обстоятельств, как грязь и зловоние, графиня наняла маленького незаметного человечка, которому надлежало стоять позади слонихи с ведёрком и лопатой наготове. Человечек этот был горбун, и спина его всегда была согнута, поэтому он даже не мог поднять голову и посмотреть на кого–нибудь прямо – только искоса.

Звали его Барток Уинн. Прежде чем заступить на вечный пост под хвостом слонихи, он работал каменотёсом и вырезал горгулий прямо на верхушке самого высокого и величественного собора города. Горгульи у Бартока Уинна получались отменные: все как на подбор страшные и ни одной одинаковой, каждая со своим выражением лица.

Как–то раз на исходе лета – того лета, которое предшествовало той зиме, когда в Балтизе появилась слониха, – Барток Уинн стоял на верхотуре и пытался придать живости самой ужасной из всех когда–либо созданных им горгулий. Внезапно он оступился и полетел вниз. Поскольку падал он с огромной высоты, почти от самого шпиля кафедрального собора, у него было время подумать.

Он летел к земле и думал: «Я сейчас умру». Вслед за этой мыслью пришла другая: «Но я что–то знаю. Знаю. А что я знаю?»

И тут его осенило: «А–а! Я знаю, что я знаю! Жизнь – смешная штука. Вот что я знаю».

И он засмеялся. Он летел к земле и громко смеялся. Его смех услышали шедшие по улицам люди. Они задрали головы – и очень удивились. Ничего себе! Человеку грозит верная гибель, а он смеётся!

Наконец Барток Уинн ударился об землю. А потом его товарищи, другие каменотёсы, пронесли его бесчувственное, переломанное, окровавленное тело по улицам Балтиза и доставили домой, его жене, которая, взглянув на мужа, даже не знала, за кем посылать – за доктором или за похоронных дел мастером.

Но в конце концов позвала доктора.

У него сломан позвоночник.

– Он не выживет, – сказал доктор жене Бартока Уинна. – После таких падений люди не выживают. То, что он ещё дышит, уже чудо. За это можно только благодарить, а понять, почему он не умер сразу, – не в наших силах. Есть, наверно, в этом какой–то высший смысл, но он за пределами нашего разумения.