И солнце взойдет. Она

И есть голоса, что должны быть услышаны.

Так много надо сказать, но слов больше нет…

Рене на мгновение задержала дыхание, прежде чем неистово забилась в плену одеяла. Надо было срочно выпутаться из оков и немедленно выключить дурацкую песню. Но плед и скомканная простыня словно вцепились во враз похолодевшие руки и ноги.

Дух волшебства, красота, что была,

Когда любовь была словно буря!

– Замолчи! Нет-нет! Ради бога, заткнись! – прорычала Рене, словно радио могло её услышать, но…

Слушай своё сердце,

Оно взывает к тебе…

– Хватит! Наслушалась уже, – всхлипнула в отчаянии Рене, а потом наконец-то свалилась на пол. Вышло больно, но она не обратила внимания.

Слушай своё сердце,

Больше тебе ничего не осталось…

О, да неужели! Ничего больше не сделать? Сейчас она покажет, что именно можно сотворить. Рене почти ползком устремилась к поющему радио. А то, будто назло, надрывалось всё громче.

И я не знаю, куда ты идёшь

– Заткнись, ублюдок!

Рене со всей силы ударила по приёмнику. Однако тот отчего-то не выключился. Наоборот, он взвизгнул громче, а потом с грохотом отлетел в другой угол комнаты, ударился о ножку стола, прежде чем отскочил к замершей Рене. Она раздумывала всего лишь мгновение, после чего со всей силы пнула дурацкое радио.

Я не знаю зачем…

Но услышь своё сердце, а уж потом…

Ещё раз и ещё.

Скажи «прощай»!10

Рене швыряла его об стену, колотила о подоконник, а потом пыталась растоптать, пока вокруг разлетались пластиковые осколки. Они царапали руки и ранили босые ноги, пока мелодия, наконец, не взвизгнула в последний раз, и валявшийся в окружении проводов динамик не замолчал. Он зашипел, словно ему было больно, пискнул пойманными частотами, а потом затих.

Задыхаясь в собственной ярости, Рене замерла с занесённым для удара томом по нейрохирургии, а потом вдруг часто-часто заморгала. Тяжёлая книга в руке неловко дёрнулась, едва не вывернув кисть, и громко шлёпнулась на пол. Наступила тишина, в которой тихий всхлип прозвучал чудовищно громко.

Осознание нахлынуло так же стремительно, как слепая ярость, и пришлось зажать рукой рот, чтобы погасить рвущийся наружу вопль. Господи! Рене подняла голову и в неверии уставилась на обломки и скомканные провода. Нет! Это же не она! Кто угодно, только не Рене! Но глаза не обманывали. Она медленно провела исцарапанными пальцами по усыпанному пластиковой крошкой полу, прежде чем с тихим воем кинулась судорожно сгребать в кучу разрозненные кусочки. Любые. Без всякого разбора. Рене хватала всё, до чего могла дотянуться. Она собирала каждый осколок, не обращая внимания на впившиеся в ладони края, и никак не могла перестать бормотать.

– Прости! Прости меня, пожалуйста! Я не хотела… я…

Внутри что-то сжалось, и Рене в отчаянии вцепилась руками в лицо, ощутив под ладонями шрам. Боже! Она теперь уродлива не только снаружи, но и внутри. Отвратительна! Ужасна! Совершенно бесчеловечна!

Неожиданно Рене снова потянулась к осколкам и начала бездумно перебирать их, словно хотела сложить пазл. Она починит! Обязательно склеит! Сделает всё, чтобы вернуть верного друга. Оставаться одной было так страшно… Не сейчас… Не в эту минуту, когда у неё и так ничего не осталось. Так что она всё соберёт, отмотает время назад, если потребуется. И будет надеяться, что однажды маленькое, потрёпанное за десять лет радио её всё же простит.

Рене не знала, сколько просидела в обнимку с обломками. Она не считала минуты, только запомнила, что, когда нашлись силы подняться, за окном вовсю светило весеннее солнце. Оно скользило яркими пятнами по доскам старого пола, слепило глаза, но больше не грело. И вместе с ним будто остыла Рене. Ледяными пальцами с хирургической точностью она склеивала разбитое радио. Особо мелких частей не хватало, видимо, те успели забиться в коварные щели, но Рене его собрала, вставила найденные батарейки и с тех самых пор больше не трогала. Она вообще теперь старалась не шевелиться, потому что навалившаяся вслед за истерией апатия оказалась слишком сильна.

Фон эмоций был нулевым, как в пустой капельнице, откуда стекли последние дозы лекарства. Лечить душу теперь было нечем, и та постепенно ссыхалась. Даже мысль о родителях и вранье больше не вызвали внутри должного протеста и злости. Рене приняла всё как данность. То ли потому, что уже не могла удивляться, то ли просто всегда это знала. Где-то внутри. Там, за святой верой в людей она давно успела это принять, хотя ни у неё, ни у Ланга не было никаких доказательств. И всё же…