И солнце взойдет. Она

Рене разочарованно сползла на пол. Бессмысленно. Тони скорее придушит себя, чем признает ошибки. Она покачала головой. Что же, следовало принять простой факт – это действительно случится не с ней. Не с ней Ланг прогонит удушливых демонов, не с ней почувствует что-то настолько прекрасное, чтобы просто признаться. Хотя бы себе. А жаль… И от этого сожаления стало так больно.

Покачав головой, Рене прислонилась затылком к стене и вдруг увидела сложенный пополам лист бумаги, что торчал из щели между полом и дверью, и, не задумываясь, его подняла. И в этот же миг из коридора донёсся сумбурный шорох, а голос Энтони зазвучал так близко, словно он был прямо рядом с Рене.

– Я знаю, что ты здесь. Прямо за этой дверью. И я… – Тони прервался, словно опять споткнулся на каком-то признании, а потом шумно выдохнул. – Это расписание экзаменов… Даты тестов и прочее. Первый назначен на начало мая и… Рене… На самом деле я просто искал повод побыть ещё немного невежливым и узнать, что ты меня слышишь. Прости за это. И спокойной ночи. Мирных снов.

Снова сумбурный шорох, а потом в коридоре зазвучали шаги, звук легко перепрыгнутой предпоследней скрипучей ступеньки и аккуратный хлопок двери. Каких-то десять секунд, и в мире Рене вновь наступили тишина да покой. И она ещё долго сидела на холодном полу, прислонившись к двери, и вертела в руках записку то влево, то вправо, не решаясь открыть, пока взгляд не упал на черневшие между пунктами списка заметки. Рене на секунду прикрыла глаза, а потом с жадностью развернула листок и уставилась на знакомый хаотический почерк. В ночном полумраке было почти невозможно понять, что значило это нагромождение линий и загогулин, но это было неважно. Не сейчас и не здесь. Рене просто смотрела на следы какой-то другой жизни и… Прощалась? Да, наверное. До мая оставалось десять недель.

Первый рабочий день настал как-то резко и сразу. После нескольких часов сна, горячего душа и хаотических сборов, Рене машинально затолкала в себя хлопья без молока и так же бездумно вышла из дома. Она не искала в себе мужества или смелости, чтобы явиться в больницу как ни в чём не бывало, но стоило её бледному и осунувшемуся лицу впервые появиться в ординаторской, как сразу стало невыносимо.

Если в раздевалке ещё можно было спрятаться за дверцей шкафчика или воротником халата, то здесь её шерстяное платье с цветочным узором казалось особенно глупым, а косички – детской причудой. Хотелось закутаться во что-то тёмное, незаметное или строгое, укрыться слоями черноты. И с каким-то тяжёлым вздохом Рене призналась себе, что повзрослела, изменилась внешне и внутренне, стала другой – угловатой, резкой и сумрачной. И эти метаморфозы, разумеется, были замечены Лангом, однако он промолчал. Между ними вообще как-то сразу повисла рабочая тишина, будто полуночный разговор, записка и шёпот приснились обоим. Тони не подходил чаще положенного, не спрашивал лишний раз, хотя постоянно был где-то поблизости.

Рене не знала, что именно произошло между ними. Неделю назад они орали друг на друга от бешенства, а теперь делали вид сугубо деловых отношений, которые Энтони с чего-то берёг. Возможно, это был порыв нетривиальной заботы, потому что Рене выглядела довольно дерьмово. Тощая, неулыбчивая, с замученным взглядом и восхитительной синевой вокруг глаз. В общем, глядя на это Ланг теперь не кричал, не плевался ядом на дальность, а снял часть нагрузки, передав её Франсу, чем породил ещё больше слухов.

Да, Рене понимала, что взгляды и шепотки не утихнут, наверное, до самого окончания фарса резидентуры, однако не ожидала такого внимания. Она знала, что сначала у неё искали любой признак беременности, потом из-за не проходящей бледности следы аборта, а затем невылеченного бесплодия наравне с проблемой фригидности. Впрочем, винить коллег было бессмысленно. Наверняка в их глазах она заслужила насмешки, а потому Рене понимала и не обижалась. Только иногда становилось немного грустно, когда Франс с высоты своего нового положения ассистента при главе целого отделения мог позволить себе несколько оскорбительных замечаний о шраме, об общении Рене с пациентами и, конечно, о ней самой. Разумеется, он делал это исподтишка, покуда Энтони точно не мог его слышать. Но Рене лишь поджимала синие губы. Ссориться не было смысла, ведь она знала, что скоро уедет. И неважно куда, лишь бы подальше.

Так что к началу апреля все в больнице сплетничали о Рене: от скорой до безучастных ко всему ортопедов, от пациентов до приходящих уборщиков. Рты ненадолго захлопывались только в присутствии доктора Ланга, которому было достаточно глянуть в сторону говорливых, чтобы те нервно сглотнули и поспешили убраться. Но потом всё начиналось по новой.