«И вечные французы…»: Одиннадцать статей из истории французской и русской литературы

По всей вероятности, свой патриотизм петербургские зрители выражали по-французски, и петербургский почт-директор воспроизвел их восторженные реплики на том языке, на каком они были высказаны.

Со своей стороны московский Булгаков излагает собственные театральные впечатления; в письме от 9 апреля 1828 года речь идет о московской премьере французской мелодрамы Дюканжа «Trente ans, ou la Vie d’un joueur» [Тридцать лет, или Жизнь игрока], которую Александр Яковлевич критикует за излишнюю «неистовость»:

Есть сцены, кои душу раздирают и в ужас приводят. Я, право, не мог дослушать и уехал, не дождавшись последней эпохи игрока. Волков также дал себе слово никогда не бывать. Mais comme on aime les grandes émotions! Imaginez-vous que cet immense théâtre était tout plein, surtout des femmes [Но как же любят люди сильные чувствования! Вообразите, что весь огромный театр был полон, причем преимущественно женщинами]. Я нашел одну в коридоре, которой давали капли и воду пить; везде слышны были слезы [Булгаков 1901: 142].

По-видимому, женские эмоции выражались по-французски – и Булгаков о них именно так и рассказывает.

Во всех предыдущих случаях (число которых, разумеется, может быть умножено) переход на французский нетрудно объяснить с большей или меньшей доказательностью. Но есть целый ряд французских интеркаляций в русские письма, для которых, как мне кажется, убедительного объяснения найти невозможно.

На Гаспаровских чтениях в ходе обсуждения моего доклада С. Н. Зенкин предположил, что французские вкрапления в русских письмах могут служит своего рода оценочным курсивом, призванным выделить несколько слов на общем фоне, – то есть, добавлю от себя, выступить примерно в той функции, в которой французские слова выступают в некоторых литературных текстах, например в «Анне Карениной» или в «Подростке»229. Однако для фрагментов, приведенных ниже, такое объяснение вряд ли подходит; в том-то и дело, что французские фразы в них ничем качественно не отличаются от соседних русских.

Между прочим, сами пишущие иногда осознают эту необъяснимость. Александр Булгаков, обычно писавший брату по-русски, вдруг 30 декабря 1829 года замечает с изумлением: «Не знаю, почему надписал по-французски число, начиная письмо к тебе, но puisque c’est ainsi, je continuerai de même» [Булгаков 1901: 381–382]230. Но такие рефлексии редки; как правило, переход на французский не сопровождается никакими комментариями – и причины его остаются неясными.

В письме от 30 мая 1831 года А. Я. Булгаков рассказывает брату по-русски комический эпизод: княгиню Веру Федоровну Вяземскому, жену Петра Андреевича, перепутали с другой княгиней Вяземской, сильно старше (вдовой генерал-прокурора времен Екатерины II). Все это изложено по-русски, и вдруг вклинивается французский комментарий: «il fallait voir les rires de la princesse» [нужно было видеть хохот княгини] – и тут же следует продолжение опять по-русски: «я думал, что дурно сделается, и пошла всем рассказывать сама» [Булгаков 1902: 63]. Почему смех княгини нужно описывать именно по-французски – неясно. И. А. Паперно в указанной выше статье писала, что «иноязычны обычно бывают ремарки, поясняющие, комментирующие повествовательный текст письма, но расположенные не на уровне описания текста, а в „тексте о тексте“, т. е. на метауровне» [Паперно 1975: 154], и можно было бы подумать, что это тот самый случай, однако последняя часть фрагмента: «и пошла всем рассказывать сама» безусловно является такой же ремаркой – но изложенной уже не по-французски, а по-русски.