«И вечные французы…»: Одиннадцать статей из истории французской и русской литературы

Тот же А. Я. Булгаков в письме к брату от 18 января 1827 года, описывая по-русски бал, который москвич Шепелев дал, чтобы к его дочери посватался богатый Шереметев, в конце рассказе об этом бале вдруг переходит на французский: «На молодого Шереметева скалили зубы и пялили глаза наши мамзели; но он только показался и, не танцовавши, уехал. Наши кумушки выдумали уже, что Шепелев для того и бал давал, чтобы дочь за него выдать. On dirait qu’il ne faut pour cela qu’un bal» [Булгаков 1901: 8]. Фраза эта, означающая: «Можно подумать, что для этого довольно бала», опять-таки достаточно проста и, казалось бы, вполне могла бы быть сказана по-русски; при этом она не является несобственно-прямой речью «кумушек», это оценка, данная самим автором письма. Можно, конечно, предположить, что Булгаков таким образом мысленно полемизирует с «кумушками», но ведь сами-то кумушки в его пересказе изъясняются по-русски. Другое объяснение – сказать, что французская фраза относится к «метатексту», но, на мой взгляд, такая интерпретация была бы довольно натянутой.

Случаев, когда переход на французский кажется совершенно беспричинным, немало. 18 декабря 1818 года А. И. Тургенев пишет Вяземскому длинное русское письмо, где упоминает своего брата Сергея, уехавшего учиться в Геттинген, который Александр Иванович называет «réservoir просвещения, истинной классической учености» – и в этот момент вдруг переходит на французский: «Pourquoi n’avez-vous pas de frère, vous méritiez d’en avoir. C’est grande puissance morale. Au reste vous avez une femme et des enfants. L’un vaut l’autre» [Отчего у вас нет брата, вы достойны его иметь. Это большая нравственная опора. Впрочем, у вас есть жена и дети. Одно стоит другого; ОА 1899: 1, 174–175], – а потом возвращается к русскому. Присутствие в русском тексте слова réservoir по-французски неудивительно: в переносном смысле это слово вошло в русский язык лишь в середине XIX века; но почему по-французски нужно обсуждать отсутствие у Вяземского брата?

Вот другой пример, на сей раз из письма Вяземского к Тургеневу (от 7 ноября 1837 года): «Comme je me suis encanaillé hier [как я низко пал вчера]! обедал у Инвалида-Воейкова на табашном и кабашно-литературном обеде. <…> Мне очень жаль Баранта, несмотря на промахи его231. Вот в этом отношении как высоки были Карамзин и Дмитриев: ils étaient avant tout hommes de lettres везде и всегда, куда ни переносила их судьба» [Вяземский 1837–1841: 57, 62]. Первое французское вкрапление, со словом encanaillé, вполне объяснимо (по-русски нет глагола, производного от существительного каналья, хотя само оно употреблялось еще в XVIII веке – у Фонвизина, например). Но почему нельзя было сказать по-русски «они были прежде всего литераторами везде и всегда»? Слово «литератор» употреблялось еще в «Письмах русского путешественника» Карамзина, и в совершенно нейтральном смысле.

Через несколько лет, 24 ноября 1841 года, Вяземский пишет тому же адресату по поводу освобождения крестьян (с его точки зрения, преждевременного):

Коренному злу насильственным злом не поможешь. Наше общество теперь не довольно крепко физическими и нравственными силами, недостаточно образовано, устроено, чтобы поддаться на такую попытку и передрягу. Nous sommes destinés à subir un temps d’arrêt, à conserver et non à faire des tentatives, à trancher dans le vif [Мы осуждены пережидать, сохранять, а не делать попытки, не резать по-живому]. Мы еле дышим – куда тут над нами делать опыты и кому же – неопытным делателям? [Вяземский 1837–1841: 142].

Казалось бы, и в этом случае Вяземскому должно было хватить знания русского языка и литературного таланта, чтобы передать свою мысль по-русски.