«И вечные французы…»: Одиннадцать статей из истории французской и русской литературы

Еще несколько примеров из переписки А. И. Тургенева: в русских письмах к брату он внезапно переходит на французский, чтобы охарактеризовать поведение Л. А. Перовского, в описываемое время вице-президента Департамента уделов: «Il a daigné me prendre sous le bras et conduire dans ses appartements» [Он соблаговолил взять меня под руку и проводить в свои покои; Тургенев 1839: 62; письмо от 14/26 октября 1839 года]232, или чтобы дать оценку недавно вышедшей в Лейпциге политической брошюре: «C’est un ouvrage nécessaire» [Это сочинение нужное; Тургенев 1839: 69 об.; письмо от 23 октября 1839 года]233, или чтобы начать русский рассказ о своем разговоре с митрополитом московским Филаретом: «Du reste il nous а raconté, как случилось, что при императрице Екатерине переменили форму проклятия в соборное воскресенье» [Тургенев 1842–1845: 215; письмо от 9 марта 1843 года]234, или чтобы известить о том, что «Wlad[imir] Karamzine m’a envoyé de Pétersbourg un immense volume» [Тургенев 1845: 1; письмо от 6/18 ноября 1845 года]235.

Практически все приведенные французские вставки не содержат слов и выражений, которые бы могли представлять серьезные сложности при переводе их на русский; это не термины, не сугубо французские реалии, а довольно простые замечания и размышления. Поэтому здесь не подходит и то объяснение, которое для переходов с русского на французский в текстах образованных людей выдвинула недавно Е. Е. Дмитриева, предположившая, что эти переходы – «и об этом как-то почти не говорится – свидетельствовали еще и об определенной лености мысли», привычке пользоваться теми языковыми способами выражениями, которые были более «сподручными» [Дмитриева 2019а: 56].

***

В пределах короткой статьи не представляется возможным и необходимым расширять круг цитат и авторов. Но некоторые выводы можно сделать исходя из этого ограниченного материала. Во-первых, французские вкрапления в русские письма встречаются не только у «московских кузин» и характеризуют не только дамскую переписку (хотя, конечно, у дам чересполосица бывала гораздо более резкой), но и переписку высокообразованных литераторов, причем не только в 1820‐е, но и в начале 1840‐х годов. Во-вторых, попытки найти объяснения для всех типов подобных вкраплений обречены на неудачу. Конечно, можно подыскивать мотивировки для каждого случая ad hoc, но эта гиперинтерпретация зачастую будет носить достаточно искусственный характер. Приходится признать, что наряду с теми случаями, когда функции и сфера употребления русского и французского языка в письмах расходятся, существуют другие случаи, когда языки эти взаимозаменяемы, но предпочтение отдается именно французскому. И причины этого предпочтения определить с точностью невозможно.

К сходному выводу пришла и Н. Л. Дмитриева в статье о французском и русском языках в рукописях Пушкина [Дмитриева 2000: 85–93], которая кончается цитатой из письма И. С. Тургенева к А. В. Дружинину от 13/25 января 1857 года: «Почему я это [французскую фразу в русском письме] написал по-французски? Не знаю» [Тургенев 1987: 3, 187]. Но у Дмитриевой эта одинаковая готовность использовать оба языка подается как отличительная черта пушкинского гения. Моя же цель была в том, чтобы лишний раз подчеркнуть, что указанный феномен – свойство отнюдь не одного Пушкина и что немотивированные французские вкрапления составляют полноправный элемент мужских (а не только женских) русских писем первой трети XIX века. Вместо того чтобы пытаться во что бы то ни стало найти для каждого из таких случаев объяснение, лучше, на мой взгляд, признать, что некоторые из них филологическому объяснению не поддаются.

***