Я, бабушка, Илико и Илларион

– За упокой твоей души, дядя Геворк, и прими этот коньяк от Димитрия… – Золотистая жидкость с бульканьем выливалась из бутылки, и свеженасыпанная земля быстро впитывала ее. – Гляди, как охотно он принял твой долг. – Довольный Тедо возвратил мне бутылку.

– Теперь выпьем, – предложил я, поднимая стакан. – Я вам сказал, что в неоплатном долгу перед этим человеком. Не подумайте только, что я задолжал ему деньги…

– А что же? – удивился Тедо. – Что ты ему должен?

– Любовь, вот что!

– Вот ты и платишь любовью… – сказал задумчиво Арташ. – Эх, мне бы так отплатили…

– За дядю Геворка! – сказал я и быстро выпил. Потом снова наполнил стакан.

– Дай Бог ему покоя! – произнесли могильщики разом, перекрестились и выпили по очереди.

– Арташ, – обратился я к могильщику, – имя да и лицо у тебя армянское. А армянским языком ты владеешь?

– Какой же я иначе армянин? – ответил он удивленно. – Не только я, вот и Тедо знает армянский.

– Тогда, будь другом, скажи мне – как по-армянски будет «Бог»?

– Эх, комсомол, хватит вам и того, что вы по-грузински поносите Бога, теперь захотели ругать его и по-армянски? – ответил Арташ с наигранной улыбкой.

– Да нет, не то. Когда дядя Геворк умирал, мне послышалось, что он что-то сказал Богу…

– А что он сказал? – заинтересованный Арташ привстал на коленях.

– Аствац, инчу амар!

– Так и сказал? – спросил удивленный Арташ и переглянулся с не менее удивленным Тедо.

– Что, что это значит? – В ожидании ответа у меня сперло дыхание.

– Боже, за что?! – прошептал Тедо…

Талико

Перевод З. Ахвледиани

– Слышь, опусти-ка чуточку трусики! – сказал я.

– А что это такое! – удивилась Талико.

– Трусики – это штанишки. По-городскому, – объяснила не менее удивленная Циала.

– А зачем их опускать, дуралей? – рассмеялась Талико.

– Хочу взглянуть на твою родинку! – попросил я.

– На какую еще родинку?

– А ту, что пониже пупка, направо.

Талико чуть приспустила трусы, обнажив красивую, похожую на рубиновую горошинку родинку.

– Не будь она дурой, сидела бы вот здесь! – Талико приложила указательный палец к щеке и тут же по-мальчишески, пригнув голову, бросилась в воду.

С тех пор минуло лет сорок.

В ту далекую пору мне, Талико, Циале и другим нашим одноклассникам было лет по семь-восемь, и часто после уроков мы плескались в нашей речушке Чурчкале в чем мать родила. В тот день Талико и Циала почему-то не захотели раздеться. Я тоже. Тогда я так и не нашел объяснения происшедшему. Теперь я догадываюсь: то был день, когда нас впервые коснулось неосознанное чувство неловкости и стыда, и моя просьба к Талико была последним прощанием с детством…

…Еще год я проучился в чиагоурской начальной школе, потом мамина родня временно забрала меня на воспитание в Сухуми. Впоследствии я не раз приезжал в деревню, но встретиться с Талико так и не пришлось, хотя я наводил про нее справки. Говорили, что она очень похорошела, что нет в Гурии девушки краше нее, что многие просили ее руки, и все без успеха, что жениха себе она выбрала сама – выходца из Лечхуми, некоего Авдидо Карселадзе, и привела его к себе домой. Про Карселадзе ходили слухи – что-де занимался он раньше разбойничьим промыслом и не брезговал даже мокрыми делами. Другие, наоборот, восхваляли его доблесть и честность, а среди жертв называли одного лишь подонка – убийцу невинного отца Карселадзе.

Разные ходили слухи…

Теперь я – уже знаменитость – стою с печально опущенной головой у гроба и оплакиваю вырастившую меня бабушку. Во дворе нашего чиагоурского дома колышется море народа.

– Соболезную вашему глубокому горю, уважаемый Нодар! Крепитесь, этого никому не миновать… Вы помните меня? Я – Гурам Тотибадзе. – Он долго и крепко жмет мне руку. Я благодарственно киваю головой. Он уходит довольный.

– Мужайся, Нодар, мы рядом с тобой, вся твоя родня! Не узнаешь меня? Эх ты, скотина! Да ведь я Дгапайа, внук сестры твоей бабушки! – Мы обнимаемся.

– Мамочки мои! Как ты изменился, парень! Дай Бог тебе всех недожитых покойницей дней!.. Узнал? Ну да, Тухия я, Габуния, учились вместе. – Мы целуемся.

Я начинаю подозревать, что народ валит сюда скорее с целью повидаться со мной, чем попрощаться с бабушкой. Я оставляю ее на попечение своих двоюродных и троюродных братьев и сестер, многочисленных родственников и выхожу подышать на воздух.

На длинном бревне под мушмулой сидит Ражден Себискверадзе. Судя по окружающей его толпе, он рассказывает нечто интересное.

Я вхожу в круг.

– Батоно Ражден, разрешите присесть с вами, если не стесню, – попросил я.

– Да какое там стеснение! Пожалуй сюда, дорогой мой! – Ражден живо подвинулся.

– Извините, прервал вас… Можно и мне послушать ваш рассказ?

– Ничего особенного… Так, вспоминал молодость… Работал я тогда в Поти на погрузке марганца… Вывозили его на пароходах англичане почти что задаром… Подрядчик Дзуку Дихаминджия платил нам по четыре двугривенника в день на душу… Да… Вагон грузили по три человека. Из нашего села – я, покойный Галактион Накаидзе и покойный Автандил Гургенидзе, царствие им небесное… Лопаты были у нас – фунтов на тридцать…