Я человек эпохи Миннезанга: Стихотворения

Вновь времена, времена, времена,
снова огниво, кресало и трут,
снова позвякивают стремена,
ржут иноходцы и трубы ревут,
снова огниво, кресало и трут,
снова не верить словам и слезам,
снова затеряны двери в Сезам.

Черный подсолнух в белых зубах,

чересседельник по том пропах,
снова вздуваются жилы на лбу,
снова мне в губы вложила трубу,
переплетенная жилами лба,
вера, надежда, судьба.

Ежели прах развеют ветра –

это еще не беда.
Ежели враг возжелает добра –
это еще не беда,
а са ира, са ира, са ира,
никто никому не желает добра,
никто, никому, никогда.

Никто никому, никто никогда,

хотя б на секунду одну;
но если за радостью встала страда,
за счастьем узрели вину:
никто никому, никто никогда,
хотя б на секунду одну…

Только бы зубы до боли сжать,

только бы вместе с тобой дышать,
праздные ноздри раздув дотла,
только бы ты жила.

Вот я стою – ну, не я, любой,

весь как звенящая нить,
вот я стою, чтобы собой
гибель твою отстранить.

Нет, не собой, не одним собой:

сердцем своим и своей судьбой,
прошлым своим и своей мольбой,
будничных дней гурьбой.

Фосфором выветрившихся костей,

счастьем своих нерожденных детей,
светом их нераскрывшихся глаз,
верностью без прикрас.

Никто никому не желает добра,

но это еще не беда,
а са ира, са ира, са ира,
смелость берет города.

Печей кирпичи и святой бурелом,

обугленный бурелом:
сидят дипломаты за круглым столом,
за очень круглым столом.

– О мистер Многоуважаемый Шкаф

и достопочтенная миссис,
о люди в жакетках и пиджаках,
безукоризненных пиджаках,
взирающие, окрысясь,
на то,
чего не вернуть с лихвой,
на то, что невозвратимо,
затем что колки иголки хвой
и море невозмутимо.

Невозмутимо его чело

и гладь его солона,
и если станет тебе тяжело,
и если замрут стремена,
приди – и пригоршней зачерпни
горчайшую горечь вод,
а там вдали – бортовые огни,
седой, как лунь, теплоход.
………………………………..

Вновь времена, времена, времена,

слезы большой беды,
вновь стремена, стремена, стремена,
съежившиеся сады,
всадники в бурках, вороний грай
неутоленных стай.

Рыжее пламя и смерть без вины,

смерть за чужие грехи,
широкогрудые скакуны,
дым из прорех стрехи…

Никто никому, никто никому,

никто никому ни глотка,
и я никогда, никогда не пойму,
что доля моя легка,
что я живу на зеленой земле,
просторной и несуровой,
что я живу на зеленой земле,
а вовсе не на багровой.

Мы вывернем наши души,

как ватники, — наизнанку,
мы слезы твои осушим,
над озером спозаранку,
и будут березы и ветлы
в спокойные воды глядеться,
и будет совсем искрометным
совсем позабытое детство.

Совсем позабытое детство,

когда не тревожат тревоги
и можно, прищурясь, вглядеться
в подкову на пыльной дороге, –
и, внемля словам наговора,
рокочущим снова и снова,
хотя не вполне и не скоро,
а всё ж разогнется подкова.

Бредут по дороге гусыни,

топорщатся кроткие крылья,
подкова в окалине синей
припудрена замшевой пылью.
И солнца лукавые блики
лежат на плетне и заборе,
лежат на фасетчатом лике
подсолнуха в желтом уборе.

Потом зажигаются звезды,

неяркие, мирные звезды,
сначала одна, а за нею
другая и третья звезда.

И вечер нисходит на землю,

простой, как молитва ребенка,
как самая первая песня
малиновки или дрозда.