Я человек эпохи Миннезанга: Стихотворения

Деревья черные, как трефы.
Земля оголена
на всем пространстве от Мерефы
и до Люботина.

И не с беспечностью Эфеба –

резвясь как зрелый муж,
уже барахтается небо
в глубинах спелых луж.

И мимо зябнущего плеса,

вращаясь на весу,
проциркулируют колеса
локомотива «Су».

Блоха, прикидываясь Дафной,

заполнит зыбкий пруд.
Гудки завязнут в телеграфной
проводке – и замрут.

И над изменчивой личиной

сигнальных фонарей
грачиный гомон и галчиный,
иль галочный скорей.

И пробуждением Деметры

овеян вешний шлях,
замызганные километры
и галька в колеях.

И в неуемность окоема

еще до темноты
вплывут гектары чернозема,
как жирные киты.

Они помчатся в эстафете

за музыкой стиха.
Их прогарпунят на рассвете
кривые лемеха.

И устремляются в кочевья,

сопя, как ламантин,
китообразные деревья.
Мерефа-Люботин.

«За окнами снежная тьма…»

За окнами снежная тьма.
Россия считает расходы.
Как старые пароходы,
доходные стонут дома.

О, как описать эту жесть

с ковчегов нахохленных кровель?
О, как этот хлопьевый промельк
постичь, и понять, и прочесть?

Невольно поются стихи

на лад Северянина старый.
Поэмы гудят, как амбары,
а критик долдонит верхи.

Балконы, столбы, эркера,

угрюмые кариатиды,
отрады, тревоги, обиды,
сегодня, заутро, вчера,
угрюмые кариатиды,
балконы, столбы, эркера.

В квартирах арбатской судьбы

остатки модерна. Останки.
Чаев позабытых жестянки.
Иконки померкшей мольбы.
В столице иль на полустанке,
где сцепщик сцепляет гробы.

И люди, успевшие вмиг

пригубить не мед, как Вителлий,
а самый тот КУБОК МЕТЕЛЕЙ,
немыслимый КУБОК МЕТЕЛЕЙ,
что к слову поэта приник.

Шли хлопьев метельные своры

на штурм первозданного дня.
Была суетня, беготня.
Эпоха взрывала соборы,
металлом свой путь осеня.

Была наша доля легка,

еще наши очи сверкали,
и пальцы еще прилипали
к замызганной кнопке звонка…

«Я должен рассказать о том…»

Я должен рассказать о том,
как дождь неслышно входит в дом,
на цыпочках, как гном в легенде;
я должен повторить рассказ о том,
что в сотню тысяч раз ценней,
чем деньги или денди!
А здесь, в краю зеленых нив,
в краю, где шествует прилив,
прорвав гниющих водоро

слейзавесу… По песку скользя,
мне прошлого забыть нельзя
или переложить на после.

Был город, град, вот он каков! –

обитель лестничных звонков,
тоска заплеванных фасадов;
досадуя на тьму и свет,
мы так скучали, будто нет
здесь солнца… Темно-шоколадов,
закат стучался к нам в окно,
и было, кажется, темно,
совсем темно… Был день как год
утрат, смятений и невзгод.
(И это всё? Непредставимо!)
А город, град, приют друзей
был безысходен, как музей,
и мямлил, словно пантомима.

ЛЕВОБЕРЕЖЬЕ

I. «Возвращусь в ветвей безбрежья...»