Я человек эпохи Миннезанга: Стихотворения

Предки, предки, и вы отошли в мир иной,
привиденьями зыбкими стали!
Вы носили жилетки с атласной спиной
и на пряжках из кованой стали.

И усов ваших фиксатуар-бриолин

был тождественен вечному лоску;
отдаленней теперь, чем кольчуги былин,
ваши штучные брюки в полоску.

Трепыхался футбол и мигало кино,

предвещая истории славу;
в Черном море мотались, с судьбой заодно,
то ли «Гебен», а то ли «Бреслау».

А потом вы на дачах играли в крокет,

и носили толстовки с кокеткой,
и, откушав в столовке свой постный обед,
отличались наивностью редкой.

Годы шли. И уже созидалось метро.

Дождь ложился на вмятины фетра.
Вы тогда уже были, простите, «ретро »,
или, может быть, правильней «ретро»?!

Отошла вашей жизни большая тщета,

только дышат еще и доселе
увеличенных ваших портретов уста
и карманных часов карусели.

Я, потомок ваш бледный,

прославить хочу вас в своем поэтическом раже, –
ведь эпоха вам всё же была по плену,
как титанам в седом Эрмитаже.

Я прославить хочу ваш лаун-теннис в жару

и тяжелые ваши ракетки,
потому что всё ж честно вели вы игру,
вы, мои незабвенные предки!

Что вам НЭП, шмендефер и рулетка с пти-шво!

Были вы в адамантовом стиле,
и врагам не прощали вы впрямь ничего,
но и вам ничего не простили.

ДЫМ ОТЕЧЕСТВА

Над селеньями людскими,
деловит и нелюдим,
сродный милой пантомиме,
домовитый вьется дым.

В нем твоих очей бездонность,

всем соблазнам вопреки,
и святая отрешенность
хореической строки.

И окутан в дымку света,

вдалеке от всех морей –
позабытый кем-то где-то
город юности моей.

Мне знаком здесь каждый угол,

и подъем, и поворот,
и парад бетонных пугал
возле парковых ворот,

и отрада человека —

снежных хлопьев белизна,
и семнадцатого века
монастырская стена.

Как инкогнито и некто,

все бы в сердце уберечь:
даже грубость диалекта,
даже грусть разлук и встреч.

Уплывает пантомима

в снеговую пелену.
«Слаще нет родного дыма», —
говорили в старину.

Я от сердца отрываю

этот каменный фасад,
эти синие трамваи
и заиндевелый сад,

и покрытый ранней славой,

в голубой одетый дым,
милый месяц моложавый
над пристанищем моим.

«Шаланды у прибрежных сел…»

Шаланды у прибрежных сел
покачивает ветер резкий,
и постаревший режиссер
бредет по улице одесской.

Он, лысый, скучный человек,

шагает — к смерти ли? ко сну ли?
…Летел бумажный жалкий снег,
эскадры странные тонули.

Фанера, доски и картон,

шеренга дев неграциозных;
глотнуть бы пересохшим ртом
весь этот непродажный воздух!

И умирает старый шут

во всем ветрам открытом зале.
И неба синий парашют
висит над улицей Лассаля.

МОРСКАЯ СЫРОСТЬ