Я! Помню! Чудное! Мгновенье!.. Вместо мемуаров

– Я не судья современному литературоведению, я – его скромная часть и делаю свое дело внутри него. Кризис литературоведения (не говоря уже о критике, по определению более ситуативной) как и вообще всего «гуманитарного», связан с антропологическим кризисом, который переживает нынче все человечество. Перед лицом этого кризиса мне хотелось бы – не знаю, удастся ли – сохранять позицию просвещенного консерватизма. Слухам о смерти Бога и обо всем, что из нее логически вытекает, я не верю. Останется ли жива культурная память – вопрос несколько иной, и ответа на него я не знаю, кроме попыток исполнять свой долг.

Борис Хазанов: «Какого черта… на эту галеру!»

Писатель Борис Хазанов (Геннадий Моисеевич Файбусович) стал эмигрантом в 1982 году. Вынужденно. С тех самых пор живет и работает в Мюнхене, и мы с ним до сих пор перезваниваемся и переписываемся. Два года спустя после переезда в Германию начал выпускать вместе с Кронидом Любарским и Борисом Максудовым диссидентский публицистический журнал «Страна и мир», удивительное издание, где печаталось все то лучшее, что немыслимо было представить в советских изданиях. К примеру, тот же блестящий и пристрастный «филологический роман Юрия Карабчиевского «Воскресение Маяковского» появился на страницах журнала в 1985 году. А тринадцать лет спустя, в 1998 году Хазанов опубликует в журнале «Знамя» статью «За тех, кто далеко», посвященную «русскому эмигрантскому журналу, ныне уже не существующему». «Зарубежье третьей волны уходит в забвение. Кратковременный интерес, любопытство сменились равнодушием; сколько – нибудь серьезных работ, посвященных феномену эмиграции, на родине не появилось; не появится, надо полагать, и в ближайшие годы; об этих людях, может быть, вспомнят, когда они умрут и плоды их деятельности исчезнут. Так чаще всего и бывает в России»…

– Соредактор серьезного (и по объему, и по содержанию) популярного в те годы диссидентского журнала «Страна и мир». Геннадий Моисеевич, писательскому труду это не мешало?

– А я всю жизнь был как бы нелегальным писателем и всю жизнь писал либо в нерабочее время, либо отчасти за счет рабочего – во время ночных дежурств в больнице. Вставал рано и до работы писал, есть еще субботы и воскресенья. К сожалению, я никогда не имел досуга и возможности заниматься литературой тогда, когда хочу. Редактор, журналист – это профессия. В своей жизни я приобрел их немало, и в лагере, и на воле. Литература же – нечто другое: просто необходимое условие жизни.

– Ну, это условие Вами уже выполнено: Вы лауреат премий «Литература в изгнании», «Русская премия, Премия имени Марка Алданова, которая присуждается за лучшую повесть, написанную в эмиграции. В России Вас печатают более чем охотно…

– Но все опять – таки не просто, и что касается моего литературного творчества, то меня постоянно мучает неуверенность, нужно ли это кому – нибудь, имеет ли смысл твоя работа, кто вообще тебя слышит. Словом, какого черта его понесло на эту галеру»? Я на этот вопрос не могу ответить. У Чехова в «Чайке говорится: надо уметь нести свой крест и веровать. Это, видимо, единственный ответ.

– «Очевидно, для каждого когда – нибудь наступает минута, когда перед ним, так сказать, рвется покрывало Майи и он оказывается лицом к лицу с леденящей очевидностью факта». Эти слова из Вашего рассказа «Страх», сказаны они по несколько иному поводу, но, видимо, как нельзя лучше отвечают тому состоянию, в котором Вы находились, когда Вас принудили к эмиграции. И все – таки что, какая капля стала последней для «вполне нормальной биографии независимого русского писателя второй половины двадцатого века»?

– Есть старинное изречение: «Последняя соломинка ломает спину верблюда». Затрудняюсь ответить, какая соломинка сломала мою спину. Причин для эмиграции было больше, чем достаточно. В самом общем виде можно сказать: дышать было невозможно, жить было невозможно, заниматься тем, чем хотелось бы заниматься, – невозможно, ощущение полной своей ненужности в этой стране, никчемности. Об этом тебе говорили на каждом шагу, это можно было услышать и от официальных лиц, и от кого угодно… Вдобавок у меня реквизировали весь мой архив, уничтожили роман, над которым я работал. Нависла угроза ареста, мне прямо сказали: или – или. Однажды я уже проделал шестилетний путь по лагерям – в 1949 году, но тогда я был молод… А самое главное, не только у меня, но и у моего сына заранее было ампутировано будущее.

– И вы уехали, с тремя чемоданами – по одному на каждого…