Я! Помню! Чудное! Мгновенье!.. Вместо мемуаров

– Думаю, вопрос поставлен некорректно. То, что вы называете экзистенциальными поисками и «последними вопросами» Достоевского (это, кстати, перефраз старого теологического термина «последние вещи»), и есть, собственно говоря то, чем литература занимается. Это не результат давления цензуры. Другое дело, если вам не дают высказаться на современные темы в публицистике, вы начинаете заниматься философией. Но я думаю, подлинный импульс всегда должен быть первым. Литература, о которой говорят, что она вынуждена заниматься вопросами смысла жизни, потому что ей не дают возможности обличать существующий строй, недорого стоит.

Венедикт Ерофеев: «От Москвы до самых Петушков.»

Я позвонила Венедикту Ерофееву осенью 1989 года с подачи Вениамина Каверина. Тогда, на даче в Переделкино, Вениамин Александрович, спросил с аппетитом доедая печенье «А вы знаете, что скоро в альманахе «Весть», к которому я имею отношение, выйдет «Москва – Петушки» Ерофеева? Неординарный писатель…».

Каверин был точен: альманах вышел, и в «Литературной газете» мы напечатали об этом небольшой материал. Вениамин Александрович помог отыскать и телефон автора «Петушков». На звонок шепотом ответила жена Ерофеева, Галина: «О каком интервью идет речь? Ерофеев болен, ему так плохо, что и не знаю, сможет ли он вообще когда – нибудь дать интервью!» Однако милостиво разрешила «позванивать». Я звонила каждый день. Сводки о состоянии здоровья были неутешительны. Но спустя две недели Галина сказала: «Хотите поговорить – приезжайте немедленно!».

Примчавшись на Флотскую, 17, на тринадцатый этаж, я была введена в маленькую, не более десяти квадратных метров комнату, где на широкой тахте, в испачканной блевотиной постели, подперев рукой голову, полулежал автор знаменитой поэмы. Большие синие глаза, спутанная копна волос с проседью и марлечка на шее, прикрывающая оперированное горло. Эта марлечка, колыхавшаяся при малейшем движении, пугала так же сильно, как вывернутое веко каверинской домоправительницы. Когда же Ерофеев приблизил к горлу микрофон и жуткий металлический голос проскрежетал слова приветствия, ноги мои и вовсе подкосились. Кое – как опустившись на краешек стоящего у постели кресла, я стала что – то лепетать в ответ. Привыкший, видимо, к подобной реакции, Ерофеев исподлобья наблюдал за моими попытками взять себя в руки и пил из малюсенькой рюмочки коньяк, поднесенный женой. «Видишь, из какой посуды приходится пить? Врачи рекомендовали, – объяснил он, – водку и портвейн, сказали, не пить, только коньяк, и только такими дозами. Очень помогает, когда боли. Хочешь, Галя и тебе нальет такую же рюмочку?».

«Мальчик мой!» – говорила Галина, видя, как он кривится от боли, и вносила новую рюмочку. Выпив таких рюмочек несколько кряду и убедившись, что горе – интервьюерша пришла – таки в себя, инициативу разговора Ерофеев перехватил и, отпихнув письмо с вопросами и реверансами, которое я успела ему подсунуть, принялся сам меня экзаменовать. В тот день он был в ударе – шутил, острил, подначивал. И в результате не дал никакого интервью. «Может быть, вы предпочитаете ответить на вопросы письменно?» – спрашиваю. «Конечно, предпочитаю, – отвечает, – непременно предпочитаю». «Ты ведь не обманешь ее, Веничка? – воркует отчего – то проникшаяся ко мне Галина. «Нет, эту деваху я не обману!» – бодро скрежещет Ерофеев. Галина с сомнением качает головой, а «деваха», окрыленная, упархивает.

Дни идут за днями, обещанных ответов нет, по телефону – уверения: «Завтра – обязательно…» И хотя уже понимаю, что – «ни завтра, ни послезавтра…», звоню вновь и вновь. Наконец не выдерживает Галина: «Слушай, тебе вправду интервью нужно? Тогда приезжай сама! Ты до сих пор не поняла? Он писать не будет». Снова мчусь на Флотскую, не успев даже известить об этом нашего фотокорреспондента Владимира Богданова (эту мою оплошность он до сих пор мне не простил). Ерофеев – аккуратный, причесанный, выбритый. Постель – белоснежная. Поднимается с тахты. Переходим на кухню, где у окна – маленький стол, а по стенам – полки с книгами. «Смотри, какие у меня книги! – хвастает Ерофеев. – Замечательные! Эта вот недавно ТАМ вышла. «Моя маленькая лениниана»… Я с трепетом включаю диктофон и устанавливаю на столике между нами, но так нервничаю, что решаю на всякий случай дублировать запись в блокноте. Беседуем долго, Ерофеев говорит медленно, с паузами, пленка крутится, я тоже успеваю записывать ручкой практически дословно, и, исписав пухлый блокнот, довольно улыбаюсь. А когда включаю для проверки диктофон, хороший, добротный, никогда еще меня не подводивший диктофон Sony, оказывается (мистика какая – то), что голос Венедикта Васильевича не записался, ни слова нет, лишь легкий гудящий звук.