Я! Помню! Чудное! Мгновенье!.. Вместо мемуаров

– Есть кое – что недоделанное. Черновиками у меня забит стол. Даже, вернее, их черновиками назвать нельзя – это еще что получится! Думаю заняться очень веселым делом: составить набор цитат из Маркса и Энгельса с небольшими авторскими комментариями. Это никому не приснится. Грабарь, когда был у меня в гостях, сказал: «Если бы даже на "Маленькой лениниане" не было твоей фамилии, я бы безошибочно понял, кем это написано».

– Как получилось, что Вы, Ерофеев, так рано стали «зрячим»?

– Этого я и сам не понимаю. И потом, не так рано я стал, как ты говоришь, «зрячим». Только в десятом классе. Мне было уже шестнадцать лет. А почему – понятия не имею. И еще более «зрячим» стал после поступления в Московский университет. Тут опрокидывающее действие оказала первая любовь. Авторы всех статей обо мне упускают самое главное – то, о чем я сейчас говорю, я говорил уже на первом курсе. И это вовсе не пустяк.

Встретил как – то своего одноклассника… До чего же невозможно они себя ведут! Так нельзя, надо вести себя посветлее! А они стали, как говорят артиллеристы, «зачехленными». Я им сказал как – то: «Ну почему вы все паскуднее год от года? Побойтесь если не Бога, то хоть меня!». Все хотят выйти в крупные начальники. Так вот, встретил как – то своего одноклассника, он сказал: «Ерофеев, когда я буду крупным начальником, ты будешь лежать под забором (это был 1968 год), и я со своим дипломатом пройду вдоль тебя – и сплюну».

– И стал?

– В том – то и дело, что его до сих пор никто не знает.

– В 1988 году в Лондоне был переиздан «Энциклопедический словарь русской литературы с 1917 года» Вольфганга Козака. Это, пожалуй, пока единственный справочник, где говорится о Вас, но многие сведения не верны. Что бы Вы сказали о себе для будущего справочника?

– Мне скоро 51 год, 24 октября. Папеньку посадили, у них это было принято: по системе Кагановича сажать! Так что сажали дважды – в 1940 – м, потом в 1946 – м. И почему мои глупые сестры скрывают, по какой статье?..

Важно, что в 1954 году отца освободили. Мне он понарассказал такое, что тебе и не снилось. То есть, что это такое – быть начальником станции, которую занимают то русские, то финны, то немцы, а потом все снова, и при этом исполнять свои обязанности. А я – то, дурак, когда видел в небе самолеты – то финские, то немецкие, – махал платочком и приплясывал. Мне было ровно три с половиной года.

Отцу было дьявольски плохо занимать должность начальника станции, которая то в одних руках, то в других, и в конце концов стать «предателем родины». Это теперь понять трудно.

С первого по десятый класс у меня не было ни одной четверки, а когда схлопотал одну, мама меня побила по попочке.

Кончил школу и впервые в жизни пересек Полярный круг, поехал поступать в МГУ. Ехал в поезде и про себя пел песню Долматовского «Наш дворец – величавая крепость науки». Когда я пришел в эту «величавую крепость», услышал: «По отделениям! Делай – раз! По отделениям! Делай – три! Руки по швам!». И был немедленно разочарован. Но за три семестра у меня опять не было ни одной четверки. И все же меня отчислили.

А потом – работал. Сначала – на стройке, затем – грузчиком, потом – приемщиком винной стеклотары, потом – забыл, как называется должность – на Украине. Плюнул на Москву…

– В «Словаре» о Вас есть и такое утверждение: Ерофеев, «по слухам, знает латынь, любит музыку. По имеющимся сведениям, он рано стал алкоголиком…»

– Ну, какой болван! Он ничего не понимает ни в музыке, ни в алкоголизме! Музыковед Леонтович тоже говорил мне: «Я что – то не понимаю, как можно одновременно и пьянствовать, и понимать сложную музыку? Одновременно интересоваться делами, которые происходят в Намибии, и стряпать бормотуху?». Чтобы все это соединять – им и не снилось!

С латынью ладил всегда. Я ее не знаю, но я в нее влюблен. Если бы меня спросили, в какой язык я влюблен, то выбрал бы не французский, а латынь. Недавно, в 1984 году, кончил Курсы немецкого языка на Дорогомиловской. Сдал на «отлично» все экзамены.

– Вы ведь и в студенческие годы писали прозу?

– Конечно. «Записки психопата». Мне студенты об этой вещи говорили, что это невозможно, что так писать нельзя. «Ерофеев, ты хочешь прославиться на весь институт?» Я отвечал: «У меня намерение намного крупнее».

– А когда дали свое первое интервью?

– Убей, не помню.

– Что из написанного дороже всего?

– То, что мне надлежит написать, это гораздо важнее. Я это говорю без всего того, чем люди любят обволакивать свои фразы.

– Любите читать о себе рецензии?

– Они все настолько никудышные!.. Еще в «Новом мире» – ничего, тепло написано, а в «Знамени»… Лакшин… я – то думал, что он умный мужик, а это все – пустышка. Рецензии пустые. Они меня интересуют на час – полтора. Я еще не видел ни одной путной статьи. Только одна диссертация из Швейцарии.

– В «Словаре» сказано также: «Судьба его неизвестна…»