Я! Помню! Чудное! Мгновенье!.. Вместо мемуаров

– Ко мне опять же приехали знакомые с бутылью спирта. Главное для того, чтобы опознать, что это за спирт? «Давай – ка, Ерофеев, разберись!». На вкус и метиловый, и такой спирт – одинаковы. Свою жизнь, собаки, ценят, а мою – ни во что. Я выпил рюмку. Чутьем, очень задним, почувствовал, что это хороший спирт. Они смотрят, как я буду окочуриваться. Говорю: «Налейте – ка вторую!». И ее опрокинул. Все внимательно всматриваются в меня. Спустя минут десять говорю: «Ну – ка, налейте третью!». Трясущиеся с похмелья – и ведь выдержали, не выпили – ждут. Дурацкий русский рационализм в такой форме. С той поры он стал мне ненавистен. Это и было толчком. Ночью, когда моя бессонница меня томила, я подумал – подумал об этом метиловом спирте, и возникла идея. Я ее реализовал в один месяц. Мне, правда, сказали, что я зря брякнул о Британских островах, о Сакко и Ванцетти, но ладно.

– Почему такая классическая форма?

– И две пьесы, которые намерен этой осенью закончить, будут трагедии в 5 актах. Правда, трагедии – условно, потому что шутовство и гаерство, но все равно в живых никто не останется. Только подлецы.

– А к прозе не тянет?

– Пока нет. Почему – то потянуло к трагедиям. Если потянуло, то, стало быть, основательно.

– Постановки пьес удовлетворяют?

– Не очень. Но я рад, что в марте 1989 года в «Московских новостях» спектакль был назван самым значительным событием театрального сезона. Вчера был в гостях один из актеров. Я ему говорю: «Зачем нужно было начисто еврейскую тему убирать?». Правда, оставили несколько фраз типа «Евреи очень любят выпить за спиной у арабских народов!».

– Вы свою волю как – то выражали?

– Знаешь, как – то мне пришлось быть главой президиума в Доме культуры «Красный текстильщик». И был вечер, где Саша Соколов читал свою прозу. Меня посадили председателем, как генерала на свадьбе. А в зале были члены общества «Память». Я и не подозревал, что это за публика. Слева от меня – Саша Соколов, это еще куда ни шло, справа – православный черносотенный священник. И, как по разыгранному спектаклю, к нему подходит другой священник и говорит: «Давайте все встанем и споем «Вечная память». И все стали петь. Огромный зал, примерно в три раза больше, чем зал Театра на Малой Бронной. А я, будучи неучтивым человеком, бочком, бочком вышел за дверь. Я не люблю такие спектакли. Мне больше по нутру элементарная сердечность. Саша Соколов тоже ускользнул и показал мне горлышко бутылки. Было одновременно и отвращение к зрелищу, и приязнь к тому, что показал Саша (парень отличный, но проза его мне не нравится, я ему так и врезал).

– На родину не тянет?

– Тянет, но уже поздно. Там моя сестра Тамара. Когда умирала моя матушка в 1972 году, она сказала Тамаре: «Все остальные – Инна, Борис, – они найдут свои пути. Наблюдай за самым младшеньким, Венедиктом!».

– Почему Венедикт?

– Это совершенно диковинное дело. Брата моего покойного отца звали Венедиктом. Он с похмелья вместо вина выпил что–то, от чего скончался. И меня в его честь назвали Венедиктом.

– Вот где истоки «Вальпургиевой ночи»!

– Если глубоко копаться – да.

Загадки Венедикта Ерофеева

В июне 2000 года, набирая на компьютере рассказ «У моего окна», обнаруженный в архиве Венедикта Васильевича, я думала о букве «ё», о которую то и дело спотыкался мой взгляд и посылал строгие команды мозгу. Но пальцы не слушались и вместо прелестной буковки с двумя точками упорно выстукивали соседку по алфавиту – унифицированную букву «е», привычную взору «читателя газет – глотателя пустот».

В архиве Ерофеева эта игнорируемая газетчиками и новаторами русского языка буква имеет прочные позиции: рука писателя каждый раз аккуратно выписывает ее там, где необходимо, согласно правилам орфографии. В простой ученической тетрадке в линейку, куда чья – то, но определенно женская рука попыталась переписать этот рассказ, правила написания соблюдаются так же неукоснительно. Однако попытка неизвестной переписчицы прерывается буквально на полуслове: рассказ не успевает дорулить даже до середины второй главы. Дальше много – много пустых страниц, а на последнем, тоже пустом листе фраза: «Неведомы цели Твои о, Господи; и неисповедимы пути Твои». 18. IV 60 г.».

Рассказ нашелся в папке, переданной вдовой писателя, Галиной Ерофеевой, незадолго до ее смерти итальянскому переводчику и литературоведу Гарио Дзаппи. Все эти листочки и тетрадки, рукописные и машинописные наброски, записную книжку, на которой написано: «взамен всех украден<ных> в июле 1972 г.», Дзаппи берег много лет и в свою очередь передал папку сыну и невестке писателя, пытающимся собрать воедино все написанное Ерофеевым – старшим. В папке, сохраненной итальянцем, нашелся даже кусочек текста, который, судя по всему, продолжение «Благой вести», включенной издательством «Вагриус» во второй том собрания сочинений Ерофеева и снабженной сноской: «Окончание рукописи утрачено».