Я! Помню! Чудное! Мгновенье!.. Вместо мемуаров

Правда всплыла и оказалась простой, банальной и горькой: к большим кускам, выдернутым из неизвестной в те годы «Благой вести», действительно принадлежащей перу Ерофеева, Лен, видимо, располагавший рукописью этого произведения, совершенно спокойно присовокупил нечто собственного сочинения. И – не смущаясь – выдал за пропавшего «Дмитрия Шостаковича». То, что при этом пришлось оболгать и поэта Леонида Губанова, и академика Мигдала, «друга» не смутило. Мертвые ведь перечить не станут. Ерофеев писал в своих записных книжках: «Стыд – лучшее из числа "благородных чувств". Можно завидовать мертвым во многом, но только не в том, что они срама не имут». Однако Лен был иного мнения и к тому же вдохновлен «высокой идеей», которую объяснил невестке Венедикта Васильевича Галине так: «Ерофеева стали забывать. А я хотел людям о нем напомнить»…

Я совсем не хочу «напоминать» о Ерофееве. Он в этом не нуждается. Но, помня о «Лже – Шостаковиче», не решаюсь однозначно приписать авторство неоконченного рассказа «У моего окна» Венедикту Ерофееву. Пусть остается место для сомнений и допущений. Хотя даже самая первая фраза рассказа уже есть в его записных книжках, опубликованных «Вагриусом», и звучит так: «Я на небо очень редко смотрю.

Я не люблю небо».

Не говорю уже об «эволюции звука "у" в древневерхненемецком наречии»… И, может быть, где – то в чьем – то архиве лежит и ждет своего часа окончательный вариант этого рассказа.

Сохранилось тридцать с лишним записных книжек и блокнотов Ерофеева, заполненных мелким почерком и разноцветными чернилами. Цитаты из разных авторов – одним цветом, собственные конструкции и заготовки к пьесам и прозе – другим, события прошедшего дня – третьим. Ерофеев писал аккуратно и безупречно – фиксировал до мелочей всю свою жизнь, ничего не скрывая, ни плохого, ни очень плохого, он заносил в блокнот и автобиографические сведения, и штрихи к будущим произведениям, и подробные отчеты о погоде, о цветах, которые выращивал на балконе…

Я теперь знаю, что самое любимое время для него – весна, весной он оживал. Причем, у него это обозначало как характеристику времени года, так и состояние его духа. Где – то в январе мог сделать запись: «Первый день весны…»

«Меня спрашивают, почему я люблю цветы и птичек. Цветы я люблю за хорошие манеры, а птичек – за наклонность к моногамии» (1984). Или: «Меня стирали и перекручивали в конце августа – начале сентября, потом первую половину сентября полоскали. Теперь я вывешен на просушку» (1982). А вот еще: «Чем я занят в свободное время? Высеваю цветы, строю далеко идущие планы относительно АСЕАНа, муссирую миф о советской угрозе» (1984).

Он много цитировал – писателей, ученых, официальные документы, почему – либо ему необходимые, некоторые записи комментировал одним – двумя словами.

Один знакомый рассказал мне, что видел в некоем московском доме «Записную книжку Венички», подаренную, по словам хозяина, самим Ерофеевым. Книжку хранят бережно, как реликвию. «Такое вполне могло быть, если Веня уже выжал из нее все, что можно, – заверял меня Сергей Делоне, друживший с писателем. – Ведь каждый из его блокнотов был не просто сам по себе, а как бы фундамент будущего произведения»…

Что ж, будем считать, что этой записной книжке повезло больше, чем оставшимся в доме Ерофеевых на Флотской улице, в коробке из – под обуви, которую постоянно переносили с места на место, так что не всегда и отыскать ее удавалось. Беспечная Галина Ерофеева после смерти мужа давала читать записи всем желающим. Красивый и азартный, Ерофеев пользовался большим успехом у дам. Такой же беспечный, как и жена, но аккуратный, даже педантичный и беспощадный, он вперемешку с литературными записями совершенно откровенно фиксировал и основные события дня, методично записывая диалоги, монологи, свои впечатления от посетителей, друзей и врагов. Именно эти записи (компромат!) с помощью подручных средств старались уничтожить его очаровательные подруги. Блокнотам после смерти писателя досталось основательно. А вдова, хоть и утверждала, что прекрасно знает, кто они, эти «зло умыслившие» прелестницы, вандалов – таки проморгала. Результат – либо вырванные под корень, либо криво вырезанные маникюрными ножницами страницы… Печальное это зрелище – останки отбуревавших страстей.

Юрий Карабчиевский. Жизнь, выраженная словами

«Ерофеев и Карабчиевский». Эти свои записи начала 90 – х годов прошлого века с несколько странноватым заголовком я нашла на даче под Москвой. Странным, собственно говоря, был союз «и», соединивший две фамилии. Но … по порядку.

Венедикт Ерофеев и Юрий Карабчиевский ушли из жизни с промежутком в два года. Нет, они, конечно, не были моими закадычными друзьями, не увидевшись с которыми неделю, ощущаешь некую физическую и душевную пустоту. Обычно мы встречались по делу, и разводить сантименты по поводу нерегулярности общения было бы нелепо. Потом их не стало. До сих пор, когда я о них думаю, в душе возникают горечь и пустота.