Я! Помню! Чудное! Мгновенье!.. Вместо мемуаров

Ерофеев умер весной 1990 года от рака горла. Через два года, летом покончил с собой Карабчиевский. О Ерофееве я писала и при его жизни, и после того, как автора знаменитой поэмы «Москва – Петушки» не стало. С Карабчиевским, знакомым читающей публике по не менее скандально знаменитой и бесконечно увлекательной, умной книге «Воскресение Маяковского», удалось напечатать лишь одну беседу в самый разгар перестройки. Потом все не хватало времени, все откладывала «до лучших времен», которые, впрочем, становились не лучше, но напряженнее.

Юра заходил в нашу редакцию не часто, но если приходил, сидел подолгу и был, надо сказать, прекрасным рассказчиком. Потом исчезал, уезжал в Америку, в Израиль и каждый раз возвращался еще более убежденный, что нигде, кроме России, жить не сможет, что «привязан не только к этой культуре, но и к этой земле…». Он искренне считал, что его литературная судьба на редкость удачна… И все же раз от разу в его речи все чаще стало появляться слово «мрак». О том, что победное шествие «гласности и плюрализма» все явственнее сменяется откровенной несвободой, о том, что нынешняя «разрешенность» есть лишь оборотная и потому даже более унизительная сторона былой «запрещенности», Карабчиевский понял, пожалуй, одним из первых. И одним из первых это заявил публично.

После его ухода я часто думала, почему он так поступил? Что стало последним толчком? Теперь поняла: это – лишние вопросы. Таких «почему» – тысячи. И пусть они остаются хоть чуточку неразгаданными, как неразгаданным до конца остается творчество каждого Художника, для которого внутренняя свобода есть главное условие жизни.

Карабчиевский решил сам, что больше жить не хочет. Ерофеев больше жить не мог, хоть вкус к ней, к жизни, у него не пропал, а склонность к иронии тем более.

Поначалу я и не думала соединять каким – то пусть даже пунктиром две столь разные судьбы, два столь разных характера. Искать общие черты, на мой взгляд, занятие вообще – то пустое. Хотя бы потому, что при старательном поиске такие черты обязательно найдутся, ведь на то мы и люди. А здесь и почва благодатная: две яркие инако мыслящие личности, два безупречно сложных писательских таланта, две необычные судьбы, включающие среди прочего и безвестность и непечатабельность на родине (до 1985 года), и определенный писательский успех вне ее. Словом, если преследовать филолого – исследовательскую цель, положительный результат вполне возможен. Но поставить соединительный союз «и» между фамилиями Ерофеев – Карабчиевский мне подсказала судьба их жен, Галины Ерофеевой и Светланы Карабчиевской, добровольно разделивших участь своих супругов и совершивших этакий языческий обряд соумирания. Не выждав и года, наглоталась таблеток (как и Юрий) Светлана Карабчиевская. Два месяца спустя завершила свой земной полет Галина Ерофеева, прыгнула с тринадцатого этажа дома, где они жили вместе с Венедиктом Васильевичем. Простое совпадение? Истерические выходки взбалмошных особ? Возможно, это и есть самый простой ответ? Возможно. Но я бы его не выбрала. Каждый раз, когда я приезжала на Флотскую или в Теплый стан, и та, и другая четко формулировали вопрос: «Как теперь жить и для чего?».

Есть такие писательские жены – подвижницы. Они и архивами мужниными распоряжаются, и предисловия – послесловия к книжкам пишут, и интервью про знаменитых супругов дают. Честь им за то и хвала. А если, ко всему прочему, еще и литературными способностями обладают, и хотя бы крошечным чувством такта, то ничего, кроме уважения к ним и восхищения ими, не испытываешь. Галина еще пыталась разобраться в оставшихся после Ерофеева бумагах, бегала на свидания с издателями, неожиданно проявившими интерес, пыталась заключать какие – то договоры … Светлана даже попыток не делала. Только время от времени решала подыскать себе работу, вырваться из четырех стен, где все напоминало об утрате. И на прощание (я только постфактум поняла, что то было прощание) вручила мне стопку вышедших накануне из печати книжек Юрия – сборника прозы «Тоска по дому» – и наказала раздарить его друзьям, тем, кому интересен Карабчиевский. Несколько книг я вручила. Остальные так и остались лежать невостребованными в моем московском доме.

Обе – и Светлана, и Галя – честно пытались барахтаться в штормовом житейском море. Не их вина, что не выплыли, просто горе оказалось слишком тяжелым. Два осиротевших дома: рукописи, дневники, записные книжки… У меня остались копии некоторых записных книжек Ерофеева, подаренных Галиной, и список публикаций Юрия за рубежом и в СССР, составленный и врученный мне самим писателем. Две страницы машинописи и приписка от руки: Ир, не считайте меня занудой, это я подумал, что Вам будет полезно, начал перечислять и как бы увлекся, уже сам для себя. Всего доброго. Ю.»