Я! Помню! Чудное! Мгновенье!.. Вместо мемуаров

– Все – таки Василий Розанов. Его наконец – то начинают понимать. Могу похвалиться, что я первый обратил на него внимание, когда о нем страшно было даже говорить. Прочел несколько его «Опавших листьев». Многие московские литераторы сейчас пишут на темы российской истории, морали, о российских судьбах… Я им дал понять, что Розанов более чем за полвека до них сказал об этом крупнее, ярче. Когда я был в гостях у Александра Кушнера, говорил об этом. Тогда же познакомился с Андреем Битовым. Явился Битов с двумя бутылками. Он понемногу тускнеет. Во всяком случае, при последней встрече я сказал, что мне его читать скучно. Он ответил: «Что делать, я не могу писать так весело, как ты». То есть дал понять, что в нем заложена такая глубина, что таким поверхностным людям, как Ерофеев, читать скучно. «Я не бью на дешевую сенсацию!» – сказал. Как будто я – бью.

Кушнера люблю, мне понравился он тем, что когда в 1975 году звонил из Ленинграда, то признался: «Я единственный раз в жизни перепился, когда Вы, Ерофеев, были у меня в гостях». Он иногда бывает слишком антологичен. Я его тогда обвинил в отсутствии дерзости. Для писателя это, по – моему, необходимое качество. Он согласился.

– А с кем чувствуете духовную близость?

– С могучим белорусом Василем Быковым. И еще Алесем Адамовичем. Отличные мужики. Маленькое расположение испытываю к Распутину, и то не очень большое. Меня многие обвиняют в излишней глобальности. А их можно обвинить в том, что они слишком «байкальничают».

– Вы следите за молодыми?

– Они ко мне наезжают. Мне кажутся наиболее перспективными Друк, Иртеньев, Коркия. По – моему, эта струя поэзии перспективнее всего.

– А представители «другой прозы»?

– В этом я не искушен.

– А в литературной борьбе?

– Вещи подобного рода от меня ускользают, я на них не обращаю внимания. Это примерно вещи того же рода, что и перемещения в Политбюро. Эти люди этим живут. Я схватился за голову, когда прочитал в «ЛГ», что в связи с 200 – летием Аксакова создана комиссия – громадная комиссия. Им что, делать нечего? Состав от Бондарева до черт знает кого – на полстраницы. И все для того, чтобы заседать. Скоты неумные.

– Как Вы относитесь к Булгакову?

– Прохладно. Мне не нравится. Я до сих пор не прочел «Мастера и Маргариту». Дохожу до 38 – й страницы и не могу, мне невыразимо скучно. И одержимость остальных я мало понимаю. Мне также ненавистен Эрнест Хемингуэй. Я прочел его двухтомник, и меня чуть не выворотило наизнанку.

– А в ХХ веке кого любите?

– Кафку, которому многим обязан. Фолкнера («Особняк»). Но только не этого дурака Хемингуэя.

– А Набоков нравится?

– Еще бы! Никогда зависти не знал, как говорил Сальери, а тут завидую, завидую.

– А у него равнодушия не замечаете?

– Нет, нет, нет! На полчаса рассмешил Войнович. Я перечел заново «Чонкина» и, правда, полчаса хохотал. Но ведь тут же и забыл. Правильно сказал Станислав Лем в «Книжном обозрении», что он вульгарен и мало имеет вкуса.

– А Солженицын? Он вне абонемента? Что может дать сейчас публикация «Гулага»?

– Ребятам вроде моего 23 – летнего сына она необходима до зарезу. А те, кто поглупее, может, поумнеют.

– Вы перечитываете ваши вещи?

– Иногда перечитываю. Понимаю, почему вторым изданием вышли «Петушки». Из всего написанного они мне больше всего нравятся.

– А когда их перечитываете, что испытываете?

– Смеюсь, как дитя.

– Не хочется ничего переделать, доделать?

– Там ничего не надо менять.

– А если бы «Петушки» не были написаны, Вы их смогли бы написать сейчас?

– Пожалуй, нет. Тогда на меня нахлынуло. Я их писал пять недель и пять недель не пил ни грамма. И когда ко мне приехали друзья и сказали: «Выпьем?», я ответил: «Стоп, ребята, мне не до этого, нужно закончить одну гениальную вещь». Они расхохотались: «Брось дурака валять! Знаем мы твои гениальные вещи!».

– О чем Вы жалеете?

– У меня есть куча идей, рассыпанных в моих записных книжках, до сих пор не реализованных. Чтобы их реализовать, нужно перестать быть таким урбанизированным. С утра до вечера гости. У меня нет ни одного дня свободного.

– Говорят, у Вас пропал роман «Шостакович». Не возникало желания его восстановить?

– Было. Я пробовал. Но получилось то, что примерно получилось у большевиков из Российской империи к лету 1918 года – крохотная Нечерноземная зона. И я свою попытку тихонько задвинул в отсек своего стола.

– Вам не снятся ваши тексты?

– Еще как снятся! Как ты угадала? Практически еженощно снятся, я не преувеличиваю.

– А что было толчком к написанию «Вальпургиевой ночи»?